Коллекция. Караван историйРепортаж
Любовь Руденко: "Гончаров круглыми сутками переживал за театр, жил только им одним"
Это было в 1978 году, но я в мельчайших деталях помню эту сцену, потому что тогда решалась моя судьба, ведь я хотела учиться только у Гончарова. Выдержала паузу и громко сказала: "Я буду учиться только у вас и потом буду работать у вас в Театре Маяковского".
Любовь Николаевна, в этом году прославленный московский Театр имени Маяковского отмечает столетний юбилей. С этой труппой связана вся ваша творческая жизнь...
— Да, я служу в нем сорок второй год! Моя память хранит много воспоминаний о наших спектаклях, о нашем незабвенном худруке Андрее Александровиче Гончарове, о замечательных коллегах, среди которых особое место занимает Наталья Гундарева... Я родилась в Москве, в актерской семье. Отец — Николай Руденко — окончил ГИТИС. Там он познакомился с моей мамой, которая, к слову, училась на отделении музыкального театра с будущей главной звездой советской оперетты Татьяной Шмыгой, поэтому Татьяна Ивановна для меня с детства была тетей Таней. А отец моего папы Антон мальчиком был пастухом в полтавской деревне. И когда ему было лет десять, его игру на дудочке услышал капельмейстер военного оркестра, который в это время проходил по селу. Дирижер удивился, что мальчик так мастерски владеет инструментом и предложил: «Хочешь пойти с нами и играть в оркестре?» Так дедушка стал «сыном полка», выучился и с годами дорос до руководителя военного оркестра. Всем семерым детям — шести мальчикам и одной девочке — передалась его музыкальность. А папина мама, ее звали Домникия, была домохозяйкой.
Моя мама — Дина Солдатова — пошла в ГИТИС по стопам своей старшей сестры Ирины (Ираиды) Солдатовой. Тетя полвека проработала в Театре Советской армии и снималась в кино, ее можно увидеть в фильмах «Бэла» с Владимиром Ивашовым, «Простая история» с Нонной Мордюковой. А младшая мамина сестра окончила иняз. По этому поводу их отец шутил: «У меня три дочки, одна нормальная, а две — артистки». Со стороны мамы мои корни из донских казаков. Бабушка Матрена Филаретовна познакомилась с дедушкой Анатолием Даниловичем Солдатовым, когда они вместе учились в Новочеркасске в Политехническом институте. Дедушка родом из станицы Вешенской и с юности дружил с Михаилом Шолоховым. Прадедушка Данила Васильевич был директором гимназии в этой станице. Прабабушка Ираида Васильевна создала домашний театр, в котором играли ее дети. А самым «ранним» родственником, о котором смогла разыскать сведения, был священник отец Елисей, у которого было 12 детей. Так вот, среди потомков Елисея есть писатель Григорий Петрович Данилевский, который в конце XIX века написал популярный роман «Княжна Тараканова». Есть донская казачка Анна Попова — вторая жена великого химика Менделеева, их старшая дочь Любовь стала женой поэта Александра Блока. Вот она была первой профессиональной актрисой в нашем роду. Другая линия в нашей семье связана с Маяковским. Так что символично, что я служу именно в Театре имени Маяковского. А в моей «французской» спецшколе почему-то висел огромный плакат с девизом не французского поэта или писателя, а Маяковского: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить — и никаких гвоздей! Вот лозунг мой — и солнца!» Это мой лозунг всю жизнь...
— Какие-то реликвии, связанные с Маяковским, в вашей семье сохранились?
— К сожалению, нет. Бабушка и дедушка рассказывали, что однажды пошли в Политехнический институт на выступление Маяковского. Поэт был очень грустным, потерянным, с лицом серого цвета. Когда выступление закончилось, бабушка предложила мужу:
— Давай подойдем к Маяковскому, представимся, познакомимся. Он дальний, но все-таки родственник твой...
А дед смутился:
— Мотя, ты с ума сошла? Мы простые люди, а Владимир Владимирович великий поэт! Еще подумает, что мы у него хотим что-то попросить!
А вскоре Маяковский погиб. Тогда бабушка упрекнула деда: «Вдруг Маяковскому в тот момент нужны были друзья, какая-то наша поддержка?! Зря мы к нему не подошли...» Поэтому когда дедушка услышал драматическую историю другого литератора — Николая Островского (автора знаменитого романа «Как закалялась сталь»), который был прикован к постели неизлечимой болезнью и терял зрение, он сразу решил его поддержать. Приехал к писателю, они поговорили и с тех пор подружились. Сохранилось фото, где в гостях у Островского мой дедушка и писатель Александр Серафимович. А я общалась с внучатой племянницей Островского тетей Галей.
— Как многие актерские дети, вы, наверное, рано попробовали силы в актерской профессии?
— Да. В девять лет я снялась в фильме «Корзина с еловыми шишками» — по повести Паустовского о композиторе Григе. И в это же время состоялся мой дебют на профессиональной сцене — в роли танцующей Снежинки (я всегда любила танцевать — это у меня от мамы, которая даже мечтала стать балериной). Мама работала в Московском гастрольном театре комедии (ныне это «Театр на Покровке»). Труппа в соответствии с названием часто ездила по стране. Например, каждый сентябрь — гастроли в Сочи. Мама всегда брала меня в эту поездку. Поэтому когда меня спрашивали, есть ли у нас дача, я отвечала: «Да, в Сочи». На Черное море мамин театр приезжал и в январе, на школьные каникулы. В новогодней сказке мама играла Снегурочку, а Снежинку — девочка из местного хореографического ансамбля. Однажды за час до спектакля прибегает мама девочки и сообщает, что дочка заболела. Я это слышу и говорю маме: «А я знаю весь танец Снежинки!» Я же закулисный ребенок и смотрела все спектакли. Мама тут же подвела меня к режиссеру: «Люба может сыграть Снежинку». Так я дебютировала — в огромном Зимнем театре в Сочи, где потом не раз выступала и с Театром имени Маяковского, и с антрепризными спектаклями. Никакого зажима тогда не почувствовала, сцена стала для меня родным местом. И до сих пор театр для меня — дом. Я никогда не понимала этого перехода: вот здесь жизнь, а здесь театр. Нет, для меня все это едино.
— При таком опыте у вас, наверное, не было трудностей при поступлении в театральный вуз...
— Как сказать... Я хотела учиться в ГИТИСе только у великого режиссера Гончарова. Директором Театра имени Маяковского, которым руководил Андрей Александрович, был его близкий друг и такой же заядлый альпинист, как Гончаров, Михаил Петрович Зайцев — по счастью, папа моей одноклассницы и однокурсник моей тети Ирины Солдатовой! Благодаря дяде Мише я посмотрела все спектакли Маяковки по 20—30 раз. Буквально заболела этим театром и режиссурой Гончарова. И как раз в тот год, когда я оканчивала школу, Гончаров набирал курс.
На первом туре я Андрею Александровичу понравилась. А на второй пришла после того, как всю ночь на пароходе отмечала с классом выпускной. Пришла невыспавшаяся, Гончаров сказал: «Что-то я ничего не понимаю, сегодня она никакая», — и дальше на конкурс меня не пропустил. В отчаянии кинулась в Щукинское училище. А там, как нарочно, попала в самую блатную «десятку» (абитуриентов сначала прослушивают по десять человек): в ней все, кроме меня, были дети артистов Вахтанговского театра. Звоню маме, рыдаю. Она говорит: «Сейчас же беги в Маяковку, там у Гончарова — конкурс». Метнулась в театр, а там прослушивание закончилось. Гончарову осталось только решить, кого из двух девочек, очень близких по типажу, выбрать. И тут ему говорят:
— Андрей Александрович, послушайте еще одну.
Называют мою фамилию, а он:
— Нет, я же Руденко со второго тура убрал.
— Ну, уделите ей пять минут.
Гончаров согласился. Мне терять было нечего, и я выдала монолог, который сама написала по письмам советских комсомольцев чилийским коммунистам, которых Пиночет заточил в тюрьмы. А в конце спела на испанском гимн чилийской молодежи «Эль пуэбло, унида». Им в Театре имени Маяковского заканчивался спектакль «Венсеремос!»: на сцену выходили человек триста и так страстно пели, что зал вставал в едином порыве! Этот гимн у меня от зубов отскакивал, потому что в школе я была вожатой шестого класса, который выбрал ее качестве отрядной песни.
Пою и вижу, как Гончаров стал пристально в меня вглядываться и не остановил. А я не унимаюсь: выдала комедийную басню, спела романс и бойко станцевала цыганочку. Андрей Александрович говорит другим педагогам: «Ничего не понял, а что с ней было на втором туре?» Ему объяснили причину и добавили, что я к тому же племянница Иры Солдатовой, а мою тетю Гончаров знал прекрасно. В общем, сижу в фойе театра, плачу — от напряжения, от волнения. Выходит лаборантка ГИТИСа Валентина Георгиевна:
— Чего рыдаешь? Взяли тебя!
— Правда?! — и еще больше разрыдалась.
Она улыбнулась:
— Дурочка, тебе радоваться надо и кричать ура.
— В общем, при всех знакомствах на курс к Гончарову вы попали чудом!
— Видимо, судьба! Однокурсники сразу же избрали меня помощником комсорга Жени Каменьковича, ныне известного театрального режиссера, руководителя «Мастерской Петра Фоменко». Я собирала комсомольские взносы и отвечала за посещаемость. А тут в конце первого курса педагоги общеобразовательных дисциплин стали жаловаться Гончарову: «Ребята ходят только на актерское мастерство, сценречь, вокал, танец и сцендвижение, а наши предметы игнорируют...» Гончаров собрал нас в Малом зале театра, это помещение мы называли Черным залом, там обычно проходили наши занятия по мастерству. И говорит: «Наверное, ваш курс придется расформировывать. Кому-то из вас повезет устроиться к другим преподавателям, а кому-то придется уйдти из института. Вы не ходите на общеобразовательные занятия, не хотите быть высокообразованными людьми, ну что я могу с вами поделать, — и добавляет свою любимую фразу: — Будем расставаться».
На следующий день мы с утра пораньше рванули в медицинский кабинет ГИТИСа. И днем на занятиях по актерскому мастерству Гончаров обнаружил у себя на столе стопку медицинских справок. Причем в каждой второй стоял диагноз «расстройство желудка». Он удивился:
— Это что?
— Мы в столовой институтской поели.
— И после этого у вас целый год было расстройство желудка?! Ну, аферисты, — и захохотал.
Потом отнес справки в деканат: «Вот, видите, мои дети болели, но теперь выздоровели и завтра придут на занятия». Потом уже мы исправно ходили на все лекции. А еще мне помогал учиться отчим Лев Таратута — высокообразованный человек, работник Внешэкономбанка. Накануне экзаменов он вкратце, в двух-трех фразах рассказывал мне суть каждого билета. Я заходила в аудиторию, брала билет, садилась, клала ногу на ногу и спокойно начинала ответ. Педагоги видели, что я «в теме», и говорили: «Достаточно, следущий вопрос». И ни разу никто не копнул поглубже, слава богу. (Смеется.)
Лаборантка Валентина Георгиевна, видя наши страдания на экзаменах по диамату и истмату, сказала: «Спокойно! Сдавать будем следующим образом — я разложу билеты, а их 25, начиная с середины и идя к краям. И каждый сможет вытянуть «свой» билет — тот единственный, который выучил! Только не перепутайте порядок!» Первый экзамен — историю КПСС — мы все сдали блестяще. Педагоги ничего не понимали: год мы не посещали лекции, а все знаем! Но на следущем экзамене Антоша Табаков, сын Олега Павловича, перепутал «лево» с «право». Взял билет не со своей стороны, потом попробовал еще, бумажки перемешались. В общем, он не только сам провалился и его отправили на пересдачу, но и других лишил возможности вытянуть единственный выученный билет. Антоша выходит — бледный, расстроенный, чуть не плачет: «Ребята, я все испортил, что делать?» Мы бежим к Валентине. Она бросается в аудиторию, где идет экзамен, и вызывает педагога в деканат к телефону: «Идите, а я останусь, за порядком погляжу, чтобы ребята не списывали...» И пока педагога не было, билеты разложила как надо. Возвращается экзаменатор: «Меня с кем-то перепутали, мне никто не звонил...» И мы все получили четверки и пятерки, и только Антону пришлось для пересдачи учить все билеты. Гончаров за пятерки нас похвалил: «Убедили! Можете, если хотите». Это было еще одно его любимое выражение.
— О сложном характере Гончарова ходят легенды...
— Да, Андрей Александрович на всех всегда кричал. Орал так, что звукорежиссеры на репетициях решили не давать ему хороший, работающий микрофон. Ведь мощный глас худрука все равно было слышно не только в зале, но и на колосниках, и в гримерных на третьем и четвертом этажах. А если бы была включена трансляция, у всех просто заложило бы уши. К тому же Гончаров в пылу эмоций забывал говорить именно в микрофон, просто кричал. Когда Гончарову что-то не нравилось и он начинал стучать микрофоном по столу и кричать: «Нет, не то, не так!», то разбивал «болванку», а не целый аппарат. Если колошматить по столу микрофоном или рукой режиссеру было недостаточно, он выскакивал на сцену. А в репетиционном зале мог деревянный стол швырнуть в сторону актера или стулом кинуть. Такая бешеная у него была энергетика, страсть, которая сносила все на своем пути...
Я проработала с Гончаровым много лет и не раз видела, как из-за резких слов худрука люди горючими слезами заливались. Да, Гончаров мог сильно оскорбить, обидеть. Меня после одного этюда на первом курсе долго называл беременной телкой. Однажды, уже артисткой театра, сижу на репетиции «Жертвы века» — в этой постановке я не была занята. Вдруг Гончаров вопит:
— Уйди! — Актеры на сцене растерялись, не понимая, к кому это относится. Худрук продолжает бушевать: — Уйди-и-и!
Артисты тихо спрашивают друг у друга:
— Я?
— Нет, не ты!
И от греха подальше один за одним буквально выползают со сцены. На сцене остается одна светлая фигура, на которую Гончаров продолжает тыкать пальцем и орать:
— Уйди-и-и-и!
Ему говорят:
— Андрей Александрович, это... статуя.
А он:
— Пусть уйдет!
Оказывается, монумент в глубине сцены начал его раздражать, а издалека он не разглядел, что это не живой человек. И статую убрали.
Кстати, однажды у Гончарова брали телевизионное интервью. Он давал его в кабинете, сидел вальяжный, спокойный. Говорит: «Вот меня обвиняют в том, что я кричу. А я никогда ни на кого не кричу-у-у!» И на последнем слове воспроизвел такие децибелы, что театр содрогнулся.
Однажды я снималась с Людмилой Хитяевой — в фильме «Василий Буслаев», рассказала, что служу в Маяковке. Она всплеснула руками:
— Любка, ты работаешь с Гончаровым?
Я улыбаюсь:
— Мало того, я еще и его ученица.
— А как ты его терпишь?
— Прекрасно! — и рассказала Хитяевой историю о том, как мы, студенты, однажды обхитрили своего мэтра...
На первом курсе, когда Андрей Александрович на нас орал, мы дико трепетали, боялись его до дрожи. Кто-то начинал плакать, кто-то за кулисы убегал. Так происходило, пока на юбилее Андрея Александровича не познакомились с его другом, тоже фронтовиком, театроведом Владимиром Блоком.
— Гончаров был фронтовиком?
— Да, у него была медаль «За боевые заслуги». В 23 года он добровольцем ушел на фронт, стал красноармейцем взвода разведки, потом был ранен и контужен, после чего его демобилизовали. Но он продолжал приближать Победу, работая режиссером 1-го Фронтового театра ВТО — этот коллектив показывал спектакли бойцам и морякам. Но Гончаров про войну вспоминал неохотно. Вот единственное, что нам, студентам, говорил: «Когда лежал на передовой и надо мной начинали летать пули и бомбы, хотелось вжаться в каску, чтобы спрятаться под нее целиком. Это ощущение запомнил на всю жизнь». Для Гончарова тема войны была такой тяжелой еще и потому, что на фронте погибла девушка, которую он очень любил, — студентка ГИТИСа Наташа Качуевская. Немыслимая красавица, она во время Сталинградской битвы спасла жизни двадцати раненым бойцам. А когда фашисты окружили ее, последней гранатой подорвала себя вместе с подступившими врагами. Ей присвоено звание Героя Российской Федерации, ее именем названа улица в Москве. Смерть Качуевской Гончаров очень тяжело переживал, долго страдал. Но потом женился на Вере Николаевне Жуковской, с которой был знаком еще с дошкольных времен. С этой женщиной он прожил всю жизнь.
Так вот, друг Гончарова Блок тогда, на первом курсе, рассказал нам: «Я открою секрет — только не выдавайте меня, а то Андрей меня убьет. Вы не реагируйте на его крик. Слушайте и вникайте в смысл его слов, что он хочет донести до вас. Я знаю его всю жизнь и понимаю, что если он не будет орать, то у него сердце разорвется — у него такая нервная организация. Он так переживает, потому что театр для него все, на его эмоции не реагируйте. Летит его крик, а вы представляйте, что это пуля летит. Вы отклонили голову чуть в сторону, и она пролетела мимо. А вы вникайте в смысл им сказанного. Тогда вы не будете его бояться и начнете нормально работать». На ближайшем уроке мастерства Андрей Александрович начинает кричать на нас. Вокруг него, как всегда, сидит множество народа: аспиранты, стажеры, режиссеры из других театров. Он все больше бушует, окружающие вжимают головы в плечи, а мы, его студенты, спокойно слушаем. Андрей Александрович один раз рявкнул, второй, третий. А потом в недоумении поворачивается к стажерам: «Ничего не понимаю, студенты меня не боятся!» С того момента Гончаров на нас орал гораздо меньше, но в театре продолжал метать «громы и молнии».