Коллекция. Караван историйЗнаменитости
Детство и юность Людмилы Гурченко. О малоизвестных фактах из жизни великой актрисы рассказывают ее друзья детства
«Однажды в 2000 году выхожу из кабинета, смотрю, по коридору школы прогуливается женщина в элегантном пальто, шляпе и перчатках. Оборачивается — Гурченко! Я просто дар речи потеряла! А Людмила Марковна спокойно так говорит: «Это вы теперь здесь директор? А я тут 10 лет проучилась. Хотите, покажу, за какой партой сидела?» Так начались наше знакомство и наша дружба. Людмила Марковна потом еще несколько раз приезжала в Харьков, и мы с ней встречались, разговаривали. Она с удовольствием вспоминала свое харьковское детство...»
«В этом материале — бесценные свидетельства тех, кто знал Людмилу Гурченко в детстве, — рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова. — Когда-то я провела целое расследование и нашла в Харькове всех, кто знал Люсю — ее учителей, школьных подруг. Людмила Марковна помнила о своих корнях, часто наведывалась в Харьков и один раз даже зашла в свою бывшую школу! Дополняет этот материал интервью с режиссером Андреем Житинкиным, с которым актриса дружила и которому много рассказывала про свою юность».
«Помню, мне очень понравилась одна история. Как-то раз в Москве к Гурченко подошел мужчина и тихо сказал: «А ведь мы с вами вместе воровали...» — рассказывает директор харьковской гимназии № 6 Леся Зуб. — Людмила Марковна опешила, но потом догадалась, о чем он, и пригласила земляка в кафе. Имелся в виду эпизод, когда Гурченко еще и шести лет не исполнилось, — именно тогда началась война. Ее отец ушел на фронт, а они с мамой Еленой Александровной остались в Харькове. Эвакуироваться не успели — не хватило мест в поезде. В октябре 1941 года в город вошли немцы. Облавы, аресты, казни, проблемы с продовольствием, комендантский час... А Люся знай себе носилась по городу с мальчишками — такими же голодными, как и она. Однажды ей предложили постоять на шухере на рынке — добычу потом разделили. Вот из этой-то компании и был тот мальчик, который, став взрослым, через много лет подошел к Гурченко на улице в Москве.
Ее мать, узнав о том, чем довелось в тот день заниматься Люсе, просто-напросто заперла дочку дома. Но есть что-то было надо... Елене Александровне и самой в то время было 24 года, зарабатывать она не умела — рано вышла замуж и до войны сидела дома, растила Люсю. Когда муж ушел на фронт, Елена Александровна, оказавшись одна, совершенно растерялась. К счастью, Люся уже тогда так хорошо пела, что ей за «выступления» нет-нет да и отрезали кусок хлеба, наливали тарелку супа. Ну а у кого в Харькове в 1941 году была еда? У немцев. Вот Люся и ходила к немецкой части, пела песни. Причем на немецком языке. Поскольку в кинотеатрах тогда крутили немецкие фильмы, песни из них Люся просто выучила на слух, не понимая смысла. Солдаты, скучавшие по дому, были в восторге! Заработанного хватало и Люсе, и матери. Так они и прожили почти два года оккупации».
Отец с детства твердил Люсе: «Ты самая красивая! Ты будешь известной актрисой!»
«Нам с Люсей было лет по восемь, когда мы познакомились, — рассказывает школьная подруга Гурченко Нина Свит. — Это было еще во время войны. Жизнь была тяжелой, но возобновил свою работу Дом пионеров, и Люсины родители пришли туда работать: недавно демобилизовавшийся отец — баянистом, мать — массовиком-затейником. В Елене Александровне чувствовалось тонкое воспитание — как мы позже узнали, она происходила из дворянской семьи. В отличие от Люсиного отца Марка Гавриловича, который был человеком очень простым: с откровенным харьковским говором и вечным баяном на плече. Даже странно, как эти два совершенно разных человека могли так любить друг друга! Для тех суровых лет было редкостью — так горячо выражать свои чувства, как это делали по отношению друг к другу Люсины родители. Мне кажется, что потом всю свою жизнь Люся искала именно такую любовь, как у родителей, и не находила...
Они и дочь обожали, особенно отец. Марк Гаврилович чуть ли не с рождения твердил ей: «Ты самая красивая! Ты будешь известной актрисой!» И Люся совершенно сроднилась с этой мыслью. Вот уж кто не испытывал никакого стеснения, выходя на сцену. Ее не нужно было уговаривать — Люся сама искала зрителя. Помню, как она все бегала петь в госпиталь: там раненые ее ждали, хвалили... Пожалуй, только папа мог остановить Люсю, когда она начинала петь или танцевать. Она и любила, и умела быть заметной! Дружить с такой означало вечно быть в тени. Но я в артистки никогда не собиралась — вот мы с ней и дружили. Что она тогда из себя представляла? Худенькая, шустрая, востроглазая. Кожа да кости. В те времена это считалось некрасивым. Худая девочка — нездоровая девочка. Я, кстати, когда позже слышала об осиной талии Гурченко, мол, были у актрисы какие-то секреты, какие-то диеты, усмехалась: «Секрет, ребята, в войне!» Поголодала Люся в том возрасте, когда ребенок должен расти, формироваться. И вот из-за этого — болезненная худоба на всю жизнь. Не от хорошей жизни!
Помню, как Люся появилась в школе № 6 — ни платья, ни чулок у нее не было. Она ходила в шароварах и в куртке, сшитой из байкового халата. Война ведь еще не закончилась, кругом бедность. В школах не хватало парт, тетрадей, мела, а учебник был один на пятерых. А уже в 1944 году несколько классов школы вывезли в пионерский лагерь. И там — о чудо! — кормили четыре раза в день. Давали даже «десерт» — кусочек сахара-рафинада раз в день. К сентябрю в Харьков стали возвращаться эвакуированные, их дети пошли в школу. Вот тут-то мы все — те, кто пережил оккупацию, — стали слышать за спинами презрительное: «Овчарки немецкие!» А уж Люсе доставалось в особенности: она же перед немцами пела, значит, предательница вдвойне. Девочки в ее классе (мы первое время учились с Люсей в параллельных) ей даже бойкот объявили. С ней не разговаривали, не брали ее играть, бывало, что даже больно толкали в коридоре... Но постепенно ситуация разрешилась: перед сеансами в кинотеатрах стали показывать кинохронику, где зверства немцев на оккупированной территории были показаны во всех подробностях. И постепенно эвакуированные стали сочувствовать нам — тем, кто пережил оккупацию. Вот и от Люси отстали.
«Вот стану актрисой — у меня таких, как он, тысяча будет!»
Все школьные годы мы проучились по системе раздельного воспитания — мальчиков с девочками объединили только в 1954 году, а мы окончили школу в 1953-м. Изредка проводились совместные с мальчиками школьные вечера, но этого было явно недостаточно для того, чтобы мальчики и девочки привыкли друг к другу и научились общаться. Общаться с мальчиками мы могли только в Доме пионеров. Вот Люся там и влюбилась — в Вову Серебрийского. Мы все вместе занимались у Люсиной мамы бальными танцами. Вова был самым красивым парнем — он нам всем нравился. Но только Люся решалась как-то бороться за его внимание — подойти, заговорить. Для нас это было неслыханно! Мать, Елена Александровна, видимо, заметила детское чувство Люси, потому что часто ставила их с Вовой в пару. Сразу было видно, что Люся очень старается ему понравиться: и смотрит выразительно, и смеется мелодично, словно колокольчик, и какие-то смешные истории все рассказывает... Но ничего не получалось: Вова вел ее в танце со скучающим выражением лица. А в итоге и вовсе выбрал себе в подружки другую девочку, считавшуюся самой красивой в Доме пионеров. Люся пролила из-за всего этого немало слез. Помню, как она нет-нет да и запоет очередную грустную песню из какого-нибудь кинофильма. Или вдруг скажет: «Вот стану актрисой — у меня таких, как он, тысяча будет!»
Кинотеатр был для Люси как магнит, кино она просто обожала. И почти так же — театр. С первой парты возле окна, где Люся сидела в классе, был хорошо виден Харьковский украинский драматический театр имени Шевченко. Наверное, этот театр и сыграл в судьбе Гурченко знаковую роль. Там начали готовить спектакль «Ярослав Мудрый» и к премьере не успевали с костюмами. Попросили директора школы, чтобы школьницы помогли шить. Девочки взялись за дело, а в награду получили возможность приходить на спектакли. В итоге Люся выучила наизусть весь репертуар. Память у нее была невероятная: она могла с любого места воспроизвести любой монолог, включая все «гм» и «апчхи». Гурченко только и делала, что подражала кому-то из виденных ею актрис. Помню, как она отмечала свое 13-летие и исполняла мелодекламацию под восточный танец, который выучила по фильму «Индийская гробница» (Марк Гаврилович аккомпанировал дочке на баяне). На дне рождения была и наша классная руководительница, которую мы все любили и звали Зеброй за полосатую кофту. Клара Абрамовна разбиралась в искусстве, особенно в поэзии. Но Люсино выступление ей решительно не понравилось — танец и наряд выглядели слишком вызывающими для советской девочки.
Ну а Люсе все эти условности были непонятны. Главное — быть в центре внимания, выступать, а по-советски она при этом выглядит или не по-советски — какое это имеет значение? Помню, как она скучала на уроках, сидела как на иголках, не могла дождаться звонка на перемену. И вот — звонок. Люся хватает портфель и бежит в коридор, к пианино, а то и в актовый зал. Импровизирует, на ходу подбирая мелодии, которые накануне слышала в кино. Вокруг собираются девочки, смотрят на нее. Но Люся к этому и стремится, этого и хочет! Учительница математики Евдокия Семеновна сокрушалась:
— Ой, Гурченко, Гурченко, що з вас будэ?
А Люся взяла да и ответила:
— Да нужна мне ваша математика! Когда я стану актрисой, мне она не понадобится!
Об этом тогда вся школа говорила — так ведь не принято было с учителями разговаривать. В другой раз все обсуждали заносчивое поведение Люси, когда она, откусив по ошибке от чужого бублика, заявила рассерженной хозяйке: «Да ты еще будешь гордиться, что у тебя сама Гурченко надкусила бублик!» О том, что она действительно талантлива, можно было догадаться уже тогда. Помню, у нашей школьной подруги умер брат и Люся пришла выразить соболезнование их семье. Встала в дверях комнаты да как вдруг запоет! Родители умершего мальчика изумленно на нее посмотрели, сбежались соседи. Но почему-то после ее пения у всех стало легче на душе.
