Владимир Коренев: о поворотах судьбы, дружбе с Гагариным и любви всей его жизни
«Настя Вертинская плавать вообще не умела и научилась специально к фильму. При этом страшно боялась нырять, ее хотели заменить дублершей, профессиональной пловчихой. Но когда Настя увидела крепко сбитую фигуру второй Гуттиэре, сказала: «Вместо меня она сниматься не будет, лучше я утону!» - и нырнула», - рассказывал в одном из интервью прошлых лет легендарный исполнитель роли Ихтиандра в фильме «Человек-амфибия» Владимир Коренев.
Про Ихтиандра я узнал в детстве — от своего дяди. Абсолютно слепого. Как-то дядя приезжал к нам в гости и ночевал со мной в одной комнате. По вечерам, в полной темноте он читал мне «Человека-амфибию» по специальной книжке со шрифтом Брайля. Дядины пальцы бегали по строкам, из окна были видны звезды. Читал он потрясающе! Я словно видел и Ихтиандра, и Гуттиэре, и дивной красоты подводный мир с кораллами и рыбами с глазами индийских красавиц. А через много лет именно главная роль в фильме «Человек-амфибия» изменила мою жизнь. Ну как тут не поверить в судьбу?
Сколько себя помню, море всегда находилось где-то рядом. Отец был контр-адмиралом, и мы жили то в Севастополе, то в Ялте, то в Измаиле, то в Таллине... Первые воспоминания — наш одноэтажный дом на Красной горке в Севастополе. Вернее, не сам дом, а воронка, которая от него осталась после попадания немецкой бомбы... После войны отца послали служить в Ялту, он очищал от мин Черное море. Помню, мы жили в доме с огромным балконом, который связывал все квартиры. В Ялте меня украли. Сталин тогда решил выселить из Крыма не только крымских татар, но и греков. У причала стояли корабли, на которые грузили людей и увозили в Грецию. Мне было около пяти, симпатичный блондинистый мальчишка (это ведь я потом потемнел). И вот ко мне подошла гречанка, видимо, бездетная, дала большую конфету и повела за собой. Но, к счастью, отец вовремя спохватился, поднял шум из-за моего исчезновения, и меня нашли на том корабле. Что было с гречанкой, не знаю. Если бы она меня увезла, я сейчас где-то в Афинах танцевал бы сиртаки, носил фамилию Папандопулос, а не служил бы в Театре Станиславского.
И во время войны, и сразу после был страшный голод. Я переболел всеми детскими болезнями, какие только существуют: и рахитом, и стригущим лишаем, и оспой, и много еще чем. Как выжил — непонятно. Окреп, только когда мы переехали в Измаил. Отца отправили туда служить на Дунайскую флотилию. Это был замечательный городок, где сохранились остатки крепости, которую штурмовал Суворов. Мы, мальчишки, находили старые кремневые пистолеты еще того времени, раскапывали в подвалах ржавые турецкие ятаганы. Еще помню, как мы с отцом и младшей сестренкой ездили в дом отдыха на лиманы. На пляже я все смотрел на отца — его тело было в коричневых пятнах от ранений: 16 осколочных, три пулевых. И это не считая двух контузий. Отец, конечно, был настоящий мужик. Знал два языка — немецкий и английский. Когда он поехал в Китай по службе, выучил и третий. Еще отец по-голландски лоции читал. Был в нем какой-то, непонятно откуда взявшийся аристократизм. Он очень хорошо одевался, собрал прекрасную библиотеку и мог поддержать любую беседу.
А у меня самого страсть к чтению появилась только классе в пятом, когда мы из Измаила переселились в Таллин. Потому что до этого я не знал ничего, фактически не умел читать и писать. Таким уж был уровень образования в Измаиле. В школу мы приходили в основном чтобы договориться по поводу рыбалки или других мальчишеских дел... Попав в таллинскую школу, я испытал шок. Сидел на задней парте, паниковал, всех считал гениями, а сам умирал от комплекса неполноценности. Но ребят я все же нагнал. В школе были замечательные педагоги. Самая колоритная из них — учительница русского языка и литературы по фамилии Чучина. Чудный педагог, но при этом странное, можно сказать уродливое существо. Чучина была огромной, с ногами-тумбами. С полумужским-полуженским лицом, стрижкой бобриком. У нее абсолютно отсутствовала шея, а на затылке и под подбородком — огромные складки. Весила она килограммов сто пятьдесят. В чудовищное тело, как в тюрьму, была заточена светлая душа. Дети сторонятся физических уродств. Мы тоже посмеивались над Чучиной, но на ее уроке не могли произнести ни слова, настолько интересно она умела с нами разговаривать. Одевалась она в какое-то платье, похожее на мешок, на ногах были растоптанные сандалии, раздувавшийся от книг и тетрадей портфель всегда перемотан веревкой.
И вот однажды она пришла к нам нарядной. На ней было то же бесформенное платье, но украшенное воротничком из вологодских кружев, на ногах — такие же сандалии, только лакированные, в руках — новый портфель, который коллеги подарили на юбилей. Она сказала: «Дети! У нас праздник! Мы начинаем изучать творчество Александра Сергеевича Пушкина!» До сих пор я считаю Пушкина лекарством для души.
В школе я сидел за одной партой с Ларисой Лужиной, и она как-то предложила: «Пойдем в драмкружок. Там мальчиков не хватает!» И я пошел. За красавицей Лариской потянулся. Это был неосознанный шаг, который изменил мою жизнь. В нашей школьной театральной студии учили как в институте: мы этюды делали, занимались речью, сценическим движением. Свои спектакли играли не где-нибудь, а в помещении Русского драматического театра — по понедельникам, когда у труппы был выходной. Недаром из нашего кружка вышло 12 профессиональных артистов, из которых четверо — народные. Первым поступать в столицу поехал Виталий Коняев. Ему завидовали. Потом в Москву отправились мы с Лужиной. Лариса сразу не прошла, а я с ходу поступил в ГИТИС.
Учебе довольно быстро стала мешать любовь: ссылаясь на частые недомогания, я прогуливал занятия, бегая на свидания к своей будущей жене. И однажды услышал разговор руководителя нашего курса Григория Григорьевича Конского с нашим педагогом Ольгой Андровской, которая в основном нами и занималась. Конский спросил:
— Оля, а почему Коренева так часто не бывает на занятиях?
— Гришенька, ну он такой, болезненный.
— Это он-то болезненный?! Оля, он кончит жизнь, как Рафаэль Санти.
— Гришенька, я не знаю, как кончил жизнь Рафаэль Санти.
— Умер от полового истощения на своей любовнице Форнарине.
А вскоре в Пушкинский музей привезли «Мадонну» Рафаэля, и мы с курсом пошли смотреть. Выяснилось, что моделью послужила та самая Форнарина. Я долго ее разглядывал и пытался понять, в чем магия женщины, загубившей молодого итальянца, который регулярно употреблял в пищу апельсины и прочие витаминосодержащие фрукты... И тут я почувствовал на себе взгляд Конского, который наблюдал за мной с иронией. Мне казалось, он вот-вот мне подмигнет...
Я учился на последнем курсе, когда из Ленинграда в Москву приехал ассистент по актерам подыскивать исполнителя на главную роль для «Человека-амфибии». Режиссеру Владимиру Чеботареву нужен был на роль Ихтиандра артист, которого никто не знает. Это ведь фантастический жанр, где появляется существо необычное, из другого мира, которое выросло в море, по сути — инопланетянин. Претендентов было много. Какой-то кавказец, чемпион по плаванию, предлагал Чеботареву, если тот его возьмет, «Волгу» и квартиру. Но режиссеру не нужна была «Волга». Потом на встречах со зрителями он говорил, что ему нужны были парень, у которого в глазах море, и девушка, у которой в глазах небо.