Ольга Красько: «Я фаталист, верю, что все мое от меня не уйдет»
«Я так устроена, что мне сложно работать, когда меня не любят. Ты же все равно играешь своими кишками, чувствами, пытаешься быть максимально искренней, и, когда на тебя выливают ушат холодной воды, реанимировать себя сложно. Конечно, это тоже колоссальный опыт, конечно, никто не обещал простую жизнь, где все будут тебя любить. Наверное, в театре, да и в жизни, случается пожестче, но меня судьба все равно очень любит, и в целом мне всегда везло».
— Канал «Культура» показал вечер памяти Булата Окуджавы, который ежегодно проводится в Переделкине 9 мая, в день рождения барда. Как ваc пригласили в нем участвовать? Что для вас значит это имя?
— Это, что называется, тема души. Я второй раз участвую в концерте, впервые это случилось семь лет назад. Одним из организаторов стал музыкант Николай Чермошенцев, с которым мы работаем. Сегодня мое пение востребовано, я развиваюсь в этом направлении. В прошлом году, когда праздновали 100-летие Булата Шалвовича, просто дала концерт в Переделкине, спела тогда большую часть песен Окуджавы, которого знаю и люблю.
С Окуджавой связан как минимум мой путь на сцену: когда-то, исполнив «Молитву», я завоевала Гран-при Первого московского детско-юношеского фестиваля авторской песни, мы выступали на природе, мои педагоги наверняка помнят где. А у меня осталось ощущение чего-то космического, когда на самодельно сколоченной сцене звучала «Молитва». Я чувствовала себя проводником чего-то мощного, Окуджава погружал меня в другие миры.
В детстве пела в трамвае, метро, бабушка стеснялась, пересаживалась. Я от нее убегала и продолжала петь. Позже, когда поступала в Школу-студию МХАТ, на вступительных пела, в том числе и Окуджаву. Курс тогда набирал Олег Павлович Табаков, с первого тура меня отправили сразу на конкурс и посоветовали: обязательно спой ему Окуджаву, он любит его песни. Так, исполнив «Молитву», я оказалась студенткой Школы-студии. Потом «Дождик осенний» прозвучал в моем исполнении в «Турецком гамбите», который можно считать моим кинодебютом. Песни Булата Шалвовича оказывались рядом на важных поворотах моей жизни, поэтому мне было приятно выступить на той сцене, тоже самодельно сколоченной, на свежем воздухе. Не покидало ощущение, что поэт незримо присутствует рядом. Я еще больше прониклась атмосферой его творчества, его замечательными стихами.
Накануне достала гитару, которую не брала в руки много лет, одна струна оказалась порванной, я придумала, как ее натянуть, настроила и до двух часов ночи играла Окуджаву. Переслушивала Елену Камбурову и его самого, какие-то песни как будто открыла для себя заново. Окуджава для меня — огромный, удивительно тонкий мир, которого современной действительности очень не хватает.
— Вы родились в Харькове, потом вместе с родителями оказались в Москве. Чем они занимались?
— Мои родители инженеры. Они познакомились в Харькове, где мама оканчивала технический институт. Потом она перебрала такое количество профессий, что мне даже трудно сказать, кем вообще себя считает.
В Москву мы переехали, потому что там жили папины родители. Дедушка умер, бабушка осталась одна, чтобы не оставлять ее в одиночестве, мы перебрались сюда. В общем, так сложились семейные обстоятельства.
— Как ваши родители, далекие от творчества, кино, театра, приняли решение дочери стать актрисой, избрать сложную, непредсказуемую профессию, где иногда требуются расшатанные нервы?
— Они о моем решении, слава богу, не знали. А когда узнали, никак это не комментировали, за что я им очень благодарна. Честно говоря, родительское слово могло бы меня остановить. Если бы они сказали, мол, зачем тебе надо в театральный, я могла бы туда и не пойти. Просто в Москве сразу попала в творческий коллектив, где была, что называется, и чтец, и жнец, и на дуде игрец.
— Вы имеете в виду студию «Надежда»?
— Да. Этот большой разновозрастной отряд «Надежда» возник из районного пионерского штаба. Им по сей день руководят удивительные люди. Я познакомилась с одним из педагогов отряда — Димой Матюшиным. Уже неплохо пела, а гитара возникла, потому что, как все советские дети, ездила в пионерские лагеря, где пели под гитару у костра. Узнала, что Дима играет, и прямо напросилась: пожалуйста, научите меня. Один из родственников, проживавший в Ростове-на-Дону, которого я видела раз в жизни, когда был проездом в Москве, спросил, что мне подарить. Позже прислал свою гитару с заклеенной скотчем дырочкой в боку, на ней я училась играть. Потом уже сама заработала на хороший инструмент, да и на конкурсах мне дарили гитары и ленинградского, и чешского производства.
С «Надеждой» я крепко подружилась: и пела там, и плясала, и читала стихи. Постоянно находилась в творческом процессе, жила счастливой жизнью. Когда руководитель отряда Ефим Борисович Штейнберг в какой-то момент спросил, не хочу ли пойти в актрисы, я даже удивилась: «А можно?» Совсем об этом не думала, не понимала, почему он сказал это мне. «Надежда» была огромным коллективом: более ста ребят, все талантливые, яркие, не я одна там пела и плясала. Конечно, педагоги видят нас другими глазами. Сегодня, оглядываясь назад, вдруг осознаю, как в меня верили мои школьные учителя, мой мастер Олег Павлович Табаков, Ефим Борисович Штейнберг, Дима Матюшин, Сергей Урсуляк, Джаник Файзиев... Сколько они в меня вложили, сколько дали!
Не знаю, почему Ефим Борисович сказал тогда ту сакраментальную фразу, но я ему поверила и пошла поступать. Вообще-то собиралась в педагоги, мне хотелось работать с маленькими детьми, думала стать детским психологом или учительницей начальных классов. Но потом решила: попробую, получится — хорошо, а не получится — найду себе другое применение. Получилось, а дальше никаких вопросов не возникало.
— Поступать в Школу-студию решили сразу?
— Я ничего не понимала, шла туда, не знаю куда. Ефим Борисович, сам замечательный чтец, помогал готовить программу. Он учился у Анны Николаевны Петровой, которая позже стала и моим педагогом в Школе-студии. Когда поступала, моя подружка Таня Веселкина, актриса РАМТа, решила, что я щепкинская, так думал и Ефим Борисович. Но в Щепкинском училище сказали: у нас такая девочка уже есть. Я не поняла, что это значит, возмутилась: ну и ладно! В результате меня брали в ГИТИС Павел Хомский и в Школу-студию Олег Табаков.
Имя Табакова для меня было чуть более известным. Не то чтобы я пересмотрела кучу фильмов с Олегом Павловичем и он был для меня кумиром, звездой, просто я его чуть больше знала. Но решающим аргументом стала для меня атмосфера в Школе-студии: и старые стены, и то, как меня там принимали на прослушивании. Я читала «Скрипку и немножко нервно» Маяковского, экзаменаторы, старший табаковский курс, так надо мною ржали, что от этого я еще сильнее орала, возмущалась. Потом уже ребята признались, что вызывало их смех: стоит пигалица с большущей гитарой в руках, внизу свисают какие-то веревочки. А я-то ничего этого не понимала, пыталась что-то им доказать. Но все равно ощущала их тепло. Это ребята подсказали мне спеть Табакову «Молитву», все там оказалось родным. Я понимала, что хочу учиться только здесь, и, да простит меня Павел Осипович Хомский, ни разу об этом не пожалела.
— Что сказали родители, когда узнали, что дочка будет артисткой?
— Они приняли эту новость спокойно — скорее всего, потому, что мало представляли, что ждет их дочь на этом пути.
— Как вас видели педагоги, с чем выпускались?
— Ужас в том, что, по сути, я ни с чем не выпускалась. Олег Павлович стал сразу активно задействовать меня в спектаклях «Табакерки», так что я не участвовала ни в одном дипломном спектакле. Единственная постановка, в которую меня буквально впихнули, была «Без вины виноватые», туда вписали роль, которой нет у Островского: я играла костюмершу Лелю, которая просто сидела на сцене, периодически бренчала на гитаре и пела песни. А в качестве диплома зачли все работы в театре: это спектакль «Отец» по Стриндбергу, роль Наташи в «На дне», «Опасные связи», «Билокси-блюз» — довольно большой список.
— Когда вы появились в «Табакерке», там уже играли звезды: Миронов, Машков, Безруков, Германова, Зудина... Как они вас приняли?
— Чудесно, мне в театре было гораздо комфортнее, чем на курсе. Меня не покидало ощущение, что я дома, в семье, что меня все любят, поддерживают. По сути, моими первыми партнерами стали Андрей Смоляков, Евгения Павловна Симонова, которую тогда пригласили на роль, и Наталия Дмитриевна Журавлева. И все были со мной деликатны. А Артак Григорян, который ставил «Отца», оказался человеком с открытым сердцем. Для меня это был большой опыт, большая школа, большие мастера рядом на сцене — прямо восторг! Клянусь, я ни разу не ощущала свои студенческие годы как золотые, на курсе мне приходилось очень непросто. Театр стал для меня отдушиной, и я была счастлива, что так все сложилось.
— А почему на курсе приходилось непросто? Потому что актерская профессия конкурентная, вам завидовали коллеги?
— Я пришла в Школу-студию из коллектива, где мы были очень дружны, всегда друг друга поддерживали. Прицел наших педагогов из отряда «Надежда» был на то, чтобы мы стали одной большой командой. Конечно, атмосфера в институте, когда каждый несет свой чемоданчик (это где-то даже впрямую озвучивалось), оказалась для меня сложна, тяжела эмоционально и психологически. Наверное, кто-то мне завидовал, хотя на курсе учились прекрасные, талантливейшие ребята Кристина Бабушкина, Яна Сексте, Саша Фисенко, Алена Лаптева, многие состоялись в профессии.
Я не из тех, кто пойдет по головам, будет кому-то что-то доказывать, разводить интриги, мне проще уйти с роли. Может, это неправильное актерское качество, но я так устроена. Поэтому мне было комфортно в театре, где меня принимали, где не надо было толкаться локтями и что-то постоянно доказывать. Очень благодарна за эту возможность Олегу Павловичу.
— Какие из ваших работ в «Табакерке» вспоминаются сегодня?
— Конечно, интересный образ, яркая роль Сесиль Воланж была у меня в «Опасных связях», я любила там все, от костюмов до возможности похулиганить. Мне пришлось играть на арфе. Кстати, это умение позже пригодилось, когда талантливый режиссер, ученик Петра Фоменко Николай Дручек ставил спектакль «Сверчок на печи», одну из моих любимейших работ, которая многому меня научила. Я получила роль слепой девочки Берты, которая тоже играла на арфе. Вообще, со мной совпадают все ученики Фоменко, которые у нас ставили. Им как будто не хватает твердого режиссерского кулака, они предпочитают тонкие, нежные нотки, но в итоге у меня складывалось ощущение, что я иду точно по этим нотам, прописанным режиссером в партитуре. И они выводили меня на нужные эмоции.
В спектакле наступал болезненный момент, когда моя героиня признается в любви. Это была первая работа, где мне не требовалось накачивать себя, вспоминать трагические случаи из собственной жизни: в нужный момент слезы сами начинали литься на каждом спектакле. И это колоссальная заслуга режиссера — он сумел сделать так, чтобы партитура постановки не была для меня чужеродной, я открыла для себя, что, помимо школы переживания, есть иная школа, возможно, не такая импровизационная, но эффективная.
Я бесконечно благодарна Владимиру Львовичу Машкову за роль Мэрилин Монро в спектакле «Ночь в отеле», для меня работа с ним тоже стала мощнейшим уроком. До этого я не знала его таким, хотя и снималась с ним в фильме «Папа» и немножко репетировала спектакль «Бумбараш», который он вернул на сцену «Табакерки». Машков оставался включенным, внимательным, вместе с нами проживавшим судьбы всех персонажей, а нас там четверо, включая мою Мэрилин. Мы реально создали этот спектакль в тандеме. Я благодарна ему за то, что при всех своих начальственных возможностях он был максимально чуток и деликатен по отношению ко мне. Вплоть до того, что меньше курил, для меня это самое драгоценное, что было в той работе. Я столько поняла про Мэрилин, прочувствовала и прожила, что и с актерской точки зрения для меня это стало редким перевоплощением. Здесь мне достался реальный персонаж, про который я прочитала массу литературы, выбрала то, что со мною резонировало. Мне удалось стать адвокатом этой роли.