Несколько жизней Хаима Сутина
Наступила безбедная жизнь, которой он совсем не знал. Увы, в этом новом сытом мире Хаим чувствовал себя неуютно, работа превращалась в муку, многие свои картины художник считал бездарными и сжигал все, что вызывало недовольство.
О его жизни невозможно говорить, опираясь на точные факты. Впрочем, к Хаиму Сутину вообще неприменимо понятие однозначности. Даже дата его появления на свет неизвестна: художник и сам путался. Когда в конце тридцатых потребовалось указать год рождения в газетной публикации, он назвал 1894-й, а заполняя документы для парижской префектуры, собственноручно записал 1893-й.
Имя Хаим на иврите означает «жизни» — именно во множественном числе. И первая из них протекала в местечке Смиловичи неподалеку от Минска. Тут обитали люди разных национальностей, посещавшие церковь, костел, мечеть и синагогу и ложившиеся после смерти в одну землю, — неважно, православные они, католики, татары или иудеи. Здесь стоял роскошный дворец XVIII века, принадлежавший аристократическим семьям Монюшко-Ваньковичей, а рядом, в крошечных домишках на улочках, лучами расходящихся от центральной площади, царила чудовищная нужда.
Позже Хаим старался не вспоминать о детстве. Вычеркнул из памяти свою малую родину, которая ассоциировалась с нищетой и безнадежностью. Сутины жили в ветхой хатке со слепыми окошками. Забор-развалюха, лай дворняг, бездорожье и грязь. Неподалеку — лес, куда и сбегали при первой возможности местные дети, набрав в подолы рубах кислые яблоки-дичку из заброшенных садов. Маленький Хаим обожал лес — жаль, что приходилось возвращаться домой.
Десятый из одиннадцати детей, будущий художник не был долгожданным ребенком. Отец, портной Залман, зарабатывал гроши, перелицовывая старье, мать Сара задыхалась в круговерти убогого хозяйства. Наследники считались не радостью, а помехой, их били, на них срывали злость. Ребятишки учились в местной школе при синагоге — недолго и немного: чуть-чуть читать, худо-бедно писать, произносить наизусть молитвы. Родным языком Хаима был идиш, и он всю жизнь плохо говорил на русском, французский освоил с огромным трудом и кое-как. Читать полюбит, но много позже. В те времена он учился плохо — все время отвлекался, задумывался, а после уроков рисовал палочкой на песке.
Отец считал это занятие блажью, сердился и заставлял сына помогать в шитье. За непослушание и бессмысленную пачкотню поколачивал. Однажды мальчик стащил не то портняжные ножницы, не то сковороду и выменял у старьевщика на пару карандашей. С тех пор его бил не только отец, но и старшие братья, посчитав зловредным дурачком, позорящим семью. А после того как Хаим сделал набросок отца в гробу, ему досталось так, что пришлось скрываться у деревенского ребе. Тот к творческим потугам парнишки относился гораздо спокойнее, давал бумагу и карандаши. Собственно, именно благодаря этому доброму человеку судьба Сутина сложилась так, как сложилась.
В шестнадцать он покинул Смиловичи — навсегда. Этому предшествовала отвратительная история. Хаим нарисовал карикатуру на того самого ребе. Ничего особенного, но его сын — он отвечал за кошерность мяса при убое скота — обиделся за отца и заодно за иудаизм, который запрещает изображать животных и людей. Обманом заманил провинившегося в свою лавку и там, среди истекающих кровью туш, избил до полусмерти — так, что мальчик долго не мог ходить.
Тут не стерпела и вмешалась Сара. Родителям сам бог велит бить детей, но чтоб позволить это чужому? Дошло до разбирательств с полицмейстером, возмутилась и еврейская община. В результате то ли суд определил компенсацию, то ли перепуганный ребе откупился, чтобы сына не посадили, — только Хаиму достались баснословные отступные в двадцать пять, а по некоторым источникам в пятьдесят рублей. С ними он немедленно уехал из родного местечка: родители позволили податься в Минск учиться рисованию. С тех пор туши забитого скота всю жизнь будут притягивать художника — как модели для ярких жутковатых полотен и как символ страха.
А Смиловичам была уготована страшная участь. Четырнадцатого октября 1941-го, в еврейский Новый год, фашисты в один день расстреляли две тысячи местных жителей. Долгое время считалось, что тогда погибли и старшие Сутины — детей к тому времени разметало по свету. Но впоследствии на местном кладбище нашлась могила Залмана, умершего много раньше — в 1932-м.
Пока же Хаим отправился в Минск, где завел дружбу с сыном состоятельного подрядчика Михаилом Кикоином. Вскоре они подались в Вильну — учиться в Школе изящных искусств. Там приятели встретили студента Пинхуса Кременя, деревенского таланта, тоже рискнувшего изменить предначертанную судьбу. Эти трое стали друзьями на долгие годы.
Красивейший город с его архитектурой, выставками и кафе таил неисчислимые соблазны. Особый восторг у Сутина вызывали оперные дивы — он бесплатно проскальзывал в театр в обмен на обещание нарисовать билетера и после спектакля поджидал красавиц у служебного входа, чтобы просто полюбоваться. Там Хаим однажды встретил очаровательную Дебору Мельник, мечтающую петь в опере, но дальше смущенного разговора дело не двинулось.
Зато другой романтический эпизод нанес чувствительную сердечную рану. Студенты-евреи, ходившие в синагогу, пользовались приглашением богатых прихожан на домашние обеды. Вечно голодный Сутин столовался в доме доктора Рафелкеса, в чью дочь влюбился и сообщил ее родителям о намерении жениться.
Способный и застенчивый, несмотря на бедность и внешнюю неказистость, молодой человек нравился хозяевам, и они не возражали против брака. Мать даже нашла им квартиру и объявила своей девочке, что та может выходить замуж. Дочь обрадовалась — вот только замуж собралась за другого. Хаим не видел иного выхода, кроме как исчезнуть. Куда? Конечно в Париж, тем более что Кремень и Кикоин уже успели туда уехать. Денег на поездку Сутину дал доктор Рафелкес.
Летом 1913 года Хаим с тощим заплечным мешком оказался на перроне Северного вокзала. Заблудился в метро и лишь к полуночи добрался до «Улья», легендарной коммуны художников, где поселились его приятели. Там он встретил интереснейших личностей: Марка Шагала, Фернана Леже, Осипа Цадкина... В «Улье» не имелось водопровода и отопления, в каморках стояли маленькие печурки. Но зимой они не спасали от холода, и чтобы согреться, художники надевали на себя всю свою нехитрую одежду.
Хаим быстро заслужил репутацию субъекта странного и несимпатичного: неотесан, крайне неопрятен, да и собой нехорош. Сутулый, вечно затравленный, с головой, втянутой в плечи, и тяжелой челюстью. Впоследствии описывали и его плохие зубы, и рубленое лицо с низким лбом и толстым носом, и нервный тик, и слабые, несоразмерно маленькие руки. Круглый год он ходил в одном и том же пальто-балахоне на голое тело. Много позже рассказывал, как носил вместо рубашки кальсоны — надевая их на манер кофты.
В Париже Хаим начал посещать Школу изящных искусств, а в свободное время рисовал вывески и разгружал вагоны с рыбой. Он напишет немало натюрмортов на «рыбную» тему, чаще всего изображая селедку. Главным «университетом» Сутина стали Лувр и картины старых мастеров, особенно он полюбил Рембрандта.
В какой-то момент зачастил в Академию русской художницы Марии Васильевой. Однако мучительно стеснялся, редко показывал свои работы и все время их переделывал. После занятий устраивали чаепития, Хаим украдкой брал побольше сахару, а все делали вид, что не замечают. Сутин скитался в «Улье» по обитателям коммуны, голодал, ходил в рванье, не гнушался выпрашивать хлеб у знакомых, а то и подворовывать. Как-то Кикоин поделился с ним жалкими грошами и Хаим купил три скумбрии, но перед тем как наброситься на еду, написал с ними натюрморт.
На рынке он добывал тухлых цыплят и использовал их в качестве «моделей». Проводил часы у холста, а чтобы не заляпать одежду, работал обнаженным. Когда Шагал съезжал из «Улья», Хаим умолял передать мастерскую ему, но Марк отказался, потому что «от Сутина слишком плохо пахло». Позже тот же Шагал скажет о легендарной коммуне: «В «Улье» вы либо околевали от голода, либо становились знаменитыми». Хаиму предстояло второе. Но тогда он не подозревал о грядущей славе и начал терять надежду.
Вскоре разразилась Первая мировая война. Все больше людей уходило добровольцами на фронт. Сутина не взяли. Он записался рыть окопы, но вскоре был демобилизован по состоянию здоровья. Устроился на завод «Рено» изготовлять снаряды, но тут же травмировал палец. Его, на редкость неуклюжего, отовсюду выгоняли. В конце концов опять начал разгружать вагоны. После работы, смертельно уставший, иногда приходил в опустевшие кафе «Ротонда» или «Дом», где когда-то любила собираться парижская богема, и часами сидел за столиком, уставившись в пустоту. Город изменился: ввели комендантский час и нормы на продукты, запретили продажу алкоголя...
Тридцатого августа 1914 года Париж впервые бомбили — жителям велели использовать затемнение. Сутин переехал в мастерские Сите-Фальгьер к приятелям. Электричество там экономили, работать с красками при свечах не получалось, так что вечерами Хаим читал. В тот период — гнусную книгу философа Вейнингера, утверждавшего, что в силу расовой неполноценности евреи непригодны к творчеству. Живописец и без того здорово комплексовал и был чувствителен к антисемитским уколам, в чем его безуспешно пытался разубедить новый знакомый — итальянец Модильяни.