Михаил Полицеймако: «Если что-то не сделано, это приводит меня в неистовство»
«Бывает, некоторые коллеги говорят: «О, ты сейчас как папа посмотрел». Или: «Ой, у тебя голос прямо как у мамы». Родители в меня очень много вкладывали: и музыкальная школа, и английский язык, и спортивные секции. У меня было все расписано. И я легко вошел во взрослую жизнь, и это тоже благодаря родителям, хотя они за меня никого никогда не просили. Нет, все сам».
— Михаил, в сентябре исполнился год, как ушла из жизни ваша мама — актриса Марина Полицеймако. Помню, когда не так давно отмечали юбилей Таганки, в которой она проработала всю жизнь, вы сетовали, что из театра прислали ей только какую-то кружечку с символикой...
— С одной стороны, я понимаю, что любой театр — это живой организм, который рождается, живет, процветает, потом увядает и умирает. И то наследие, которое осталось, — оно в учебниках. И старики, которые положили жизнь на свой театр, по большому счету уже не нужны. А хотелось бы к ним большего внимания. Потому что пожилой человек одинок — сидит дома, ничего не делает. В нашем случае маму окружали мы, вместе же жили. Да, это, безусловно, тяжело, но по крайней мере она не чувствовала себя одиноко. Я не то чтобы сетовал на невнимание к маме, просто за нее как бы бился. Хотя очень благодарен Таганке за то, что достойно устроили прощание с ней в театре. Благодарен за то, что ее похоронили с папой (народный артист России Семен Фарада. — Прим. ред.), как она и хотела.
— Недавно был на спектакле в другом театре, где играл пожилой известный артист. Признаюсь, со стороны выглядело это печально: он еле говорит и двигается, плохо слышит. Стоит ли актеру вот в таком состоянии выходить на сцену?
— Но ведь кто-то не может жить без этого! Тем более если он один. Что ему делать дома?! Тут все зависит от конкретного человека. Например, моя мама, когда ей исполнилось 82 года, сказала: «Знаешь, Миша, я, наверное, больше не пойду в театр, мне тяжело». И еще четыре года прожила: с удовольствием ездила на дачу, занималась с методистом движением.
Даже когда в последнее время мама давала интервью, перед встречей всегда приводила себя в порядок: красила губы, причесывалась, нарядно одевалась. И если ее куда-то приглашали и она понимала, что не сможет выглядеть достойно, она отказывалась. Например, когда ее позвали на вечер памяти однокурсника в театральный институт имени Щукина, она сказала: «Извините, к сожалению, на четвертый этаж я уже не поднимусь, поэтому не приду». Хотя, думаю, она много интересного могла бы рассказать.
Признаюсь, тоска по маме растет с каждым днем, я скучаю по ней. Она прожила очень достойную, счастливую жизнь, несмотря на все те перипетии, которые у нее были в начале судьбы, — и первый брак, и переезд в Москву, безденежье, безумная любовь к театру Любимова, отказ от съемок ради театральных ролей, раздел Театра на Таганке. Да еще позднее рождение меня. Родить ребенка в советское время в 38 лет — это подвиг. Может быть, поэтому родители меня так безумно любили.
— Вам было пять лет, когда вы впервые вышли на сцену в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир»?
— Нет, это был юбилей артиста Готлиба Ронинсона, мы с папой вышли на сцену, вручили подарок. Уже позже в «Десяти днях...» я бегал в массовке за натянутой белой тканью. Помню, как я переживал за маму, когда она играла в спектакле «Павшие и живые». Мама выходила в роли матери Багрицкого, она читала какое-то стихотворение, а сзади артист прикладом ее толкал. Это меня так возмутило! За кулисами я подошел к этому артисту и сказал: «Чего вы так больно мою маму толкаете?! Охренели?!» Он посмеялся надо мной, сказал: «Да я же играю, небольно ее бью». Еще помню, как папа надо мной пошутил. Мне тогда было лет восемь, я оказался на спектакле «Полтора квадратных метра». Сижу в первом ряду. Мой папа выходил в небольшой роли страшного злого чиновника, который допрашивал мою маму. И вот в конце первого акта после этого допроса героиня Марины Полицеймако падает в обморок. Далее на сцене затемнение, и потом антракт. Так вот вдруг в этой темноте я слышу голос моего папы, который подошел к краю сцены: «Миша, подними маму!» Конечно, я растерялся, а затем засмеялся. Папа вообще был хулиганом.
— Чувство юмора передается вместе с генами, как считаете? А может, его можно воспитать?
— Все на примере, все в семье. Когда я был маленький, папа шутил, я слушал. Сейчас я шучу, дети слушают, они же все сразу перенимают, они наматывают. Вообще, считаю, чувство юмора или есть, или его нет. Гены... Возможно. Вот, например, я наблюдаю по своим детям: Миля где-то напоминает мне мою маму, Соня где-то вдруг напоминает мне моего папу, когда как скажет что-то.
— Кстати, однажды в интервью ваша мама заметила, что внешне вы похожи больше на нее, а трудолюбием, отношением к профессии, ответственностью — в отца...
— Ну я могу сказать, если мне отрастить сейчас усы и похудеть килограмм на двадцать, то я буду очень похож на папу. Однажды я снимался в роли, где мне приклеили усы, посмотрел в зеркало — вылитый папа.
Бывает, некоторые коллеги говорят: «О, ты сейчас как папа посмотрел». Или: «Ой, у тебя голос прямо как у мамы». Родители в меня очень много вкладывали: музыкальная школа, и английский язык, и спортивные секции. У меня было все расписано. И я легко вошел во взрослую жизнь, и это тоже благодаря родителям, хотя они за меня никого никогда не просили и никогда не было такого момента, что папа говорил бы какому-то режиссеру: «Сними моего сына». Нет, все сам.
— Это правда, что мама расстроилась, когда узнала, что вы поступили не в ее родную «Щуку», а в ГИТИС?
— Нет, просто они переживали, правильно ли я выбрал эту профессию, не валяю ли дурака. И когда я стал уходить в институт в восемь утра и приходить оттуда домой в двенадцать ночи, они успокоились, поняли, что это призвание. А ведь это очень важно, когда человек горит своим делом... Я вот сейчас снимаюсь в одном проекте, съемки проходят в офисе, где люди приходят на работу в девять утра и уходят в шесть вечера. Выходные — суббота и воскресенье. Все так правильно... Для меня это ад, кошмар! А эти люди, которые привыкли к раз меренному образу жизни, смотрят на меня как на сумасшедшего или больного. Ведь наша работа круглосуточная, без какого-то определенного графика. Утром — репетиция, потом — съемка, вечером — спектакль, потом — в поезд и на гастроли или на другую съемку. Неважно, суббота это, воскресенье или среда.
Был случай со спектаклем «Вредные привычки», в котором я играю. У них отвалился артист, и они позвонили мне за три дня до премьеры в истерике, просят: введись в спектакль. Я лишь попросил прислать мне пьесу и видео репетиций. А спектакль идет два с половиной часа, в течение которых мы (Сергей Шакуров, Даня Спиваковский и я) со сцены даже не уходим... Я пришел на репетицию. На меня продюсер смотрела, как будто я сумасшедший: как я смог за три дня выучить роль?! Премьеру отыграли прекрасно.
Или вот недавно прилетаю с гастролей с Камчатки, сажусь в машину, которая везет меня в Тулу на спектакль. И вот водитель тоже удивлялся: как у меня сил хватает?! Я сумасшедший или что-то употребляю?! Потому что невозможно отработать на Камчатке с разницей в девять часов, прилететь в Москву, сесть в машину и поехать играть спектакль в Тулу.
Артист — это не только отдельная, большая профессия, это целый образ жизни. Когда еще был жив, но очень болел худрук театра «Шалом» Александр Левенбук, мне предлагали занять его место. Я туда приехал, пообщался — очень милые ребята, прекрасный ремонт в театре. Но руководить — это все-таки не мое. Потому что мне каждый раз нужны новые впечатления, новые партнеры, а вариться в одном котле — не в моем характере. Хотя понимаю, прогнозировать, что будет с человеком через пять лет, сложно. Я знаю примеры (и положительные, и отрицательные), как люди кардинально меняются. Но я стараюсь на это не обращать внимания, поэтому я человек не склочный и безобидный.