Мария Альтман: Женщина в золоте
В середине января 2006 года огласили решение прошедшего в Австрии суда, по которому наследники получали права на все спорные картины Климта. В стране началась форменная истерия. "Альтман, оставь нам нашу Адель!" – требовали пикетчики, улицы пестрели плакатами "Чао, Адель!".
«Если я сейчас умру, будет, конечно, эффектно. Но чертовски глупо, даже смешно. Надо взять себя в руки...» — глубоко вздохнув, пробормотала себе под нос миссис Альтман, стараясь унять колотящееся сердце. Два плотника в синей униформе откинули крышку квадратного ящика и осторожно достали картину, от которой исходило золотое мерцание. Все вокруг заглушил стрекот фотоаппаратов — событие-то явно не из рядовых: девяностолетняя жертва холокоста отсудила у Австрии ее национальное достояние!
Пожилая дама, слегка качнувшись, шагнула вперед, дотронулась до портрета и почувствовала на ощупь его шершавую поверхность. В ту же минуту гудящая толпа вокруг, репортеры, камеры, вспышки софитов — все-все растворилось и улетело прочь. А она сама, словно провалившись в какую-то бездну, перенеслась из США в Вену начала 1920-х годов, когда была не сухопарой старухой в огромных очках, а маленькой девочкой в молочно-белом муслиновом платье с атласным бантом в черных вьющихся волосах — Марией Блох-Бауэр.
— Не трогай картину, ты можешь повредить ее, — строгий голос матери заставил Марию отдернуть руку от сияющего полотна. Нет, никогда ей не стать такой же красавицей, как тетя Адель. И никто никогда не напишет с нее такого удивительного «золотого» портрета.
Малышка виновато потупилась, но все же задала вопрос, который давно мучил:
— А золото на картине настоящее?
— Ну конечно, глупышка! — рассмеялась мать. — Идем скорее, тетя и дядя ждут. Штрудель уже на столе!
Мгновенно забыв о портрете, Мария вприпрыжку поспешила за ней. Ох, как она любила субботний чай у дяди Фердинанда и тети Адель! И всю их огромную квартиру в доме 18 на улице Элизабетштрассе. Здесь было столько комнат, дверей и потайных уголков, что лучшего места для игры в прятки не придумать. А сколько красивых вещей: картины, вазы, часы, фарфоровые безделушки, резная мебель, портьеры с кистями, зеркала... И висящий в тетушкиной спальне сияющий, украшенный затейливым орнаментом портрет, который притягивал девочку как магнит.
В Вену ее отец Густав Блох с братом Фердинандом перебрались в самом конце 1890-х из Праги, где дед Марии владел сахарной фабрикой. После революции 1848 года и принятия новых законов евреи больше не считались в Австрии людьми второго сорта, так что местная иудейская община росла как на дрожжах, гостеприимно встречая соплеменников из Чехии, Румынии, России. И если дворцы в Старом городе по-прежнему принадлежали в основном немецким семействам, то в фешенебельных особняках за пределами снесенной императором Францем Иосифом I крепостной стены все чаще селились банкиры и промышленники иудеи, которые в прежние времена не смели покинуть гетто. В роскошном доме, принадлежавшем генеральному директору Венского банковского союза и председателю Восточных железных дорог Морицу Бауэру, братья Блох познакомились с дочками хозяина — старшей Терезой и восемнадцатилетней Аделью. Братья давно перешагнули тридцатилетний рубеж и подумывали о женитьбе. Дела у них шли отлично: Фердинанд расширял семейный сахарный бизнес, Густав занимался юридической практикой. Оба — и спокойный, сдержанный Густав, и решительный, предприимчивый Фердинанд — излучали ауру надежности, которая так подкупает отцовские сердца. Дав за дочерями щедрое приданое, господин Бауэр попросил будущих зятьев только об одном: присоединить после женитьбы к своей собственной и его фамилию: сын Морица умер несколькими годами раньше.
Братья выполнили пожелание, и почтенный банкир еще успел понянчить маленьких Блох-Бауэров: Тереза, вышедшая за Густава, родила первенца в 1901 году. Спустя пятнадцать лет в семье подрастало уже пятеро детей: три сына и две дочки. Младшая Мария появилась на свет в феврале 1916-го и сразу же стала любимицей обеих семей. Особенно нежна с ней была тетя Адель — ее брак с Фердинандом остался бездетным. Дядюшка тоже любил племянников и не раз говорил, что оставит им все свое состояние и отличную коллекцию картин. «Но мой «золотой» портрет ты отдашь в музей. Право, он этого стоит», — мягко, но настойчиво прибавляла тетя Адель.
Впрочем, маленькая Мария, занятая штруделем, не слишком прислушивалась к разговорам взрослых. В шесть лет трудно представить себе смерть и то, что дорогие люди когда-то покинут этот мир. И что тебя самого однажды тоже не станет. Теперь, в девяносто, миссис Альтман понимает это куда отчетливее. Удивительно, что удалось дотянуть до конца судебной катавасии. И просто чудо, что сегодня она все-таки не грохнулась в обморок перед репортерами, измучившими ее своими беспардонными вопросами.
«Имейте в виду, миссис Альтман: прежде чем мы дойдем хотя бы до середины пути, на свет будет извлечено все грязное белье вашей семьи», — кажется, именно так сказал ей адвокат Рэндол Шенберг восемь лет назад, в 1998 году, когда она предложила ему взяться за дело по возвращению пяти картин Густава Климта, принадлежавших некогда семье Блох-Бауэр и отобранных нацистами в 1938-м.
За годы судебных тяжб они с Рэнди много чему научились. Честно говоря, сегодня ей даже стало жалко худосочную девицу, которая воинственно сунула ей прямо в лицо свой диктофончик:
— Ваша тетя Адель, изображенная на этом портрете, и в самом деле была любовницей его автора, художника Густава Климта?
Если бы она знала, сколько раз за последние годы Альтман слышала нечто похожее! Право, у Марии было достаточно времени, чтобы выковать броню, защищавшую и ее саму, и давно покойную Адель, да и всю их семью от таких вот наглых пигалиц-репортерш. Матерински снисходительный взгляд, королевская улыбка и капелька яда в ласковом голосе:
— Не знаю, как вас, милая, а меня мама в свое время лишала за такие вопросы сладкого...
Кто-то из журналистов, стоявших рядом, прыснул, девица обиженно сморщила носик... Бедняжка! Вернулась в свою газетенку ни с чем и наверняка получила нагоняй от редактора. Мария усмехнулась, потом нахмурилась. Нет, а что она, собственно, хотела услышать — историю о том, как Мария однажды разгадала тетушкину тайну?
Тети Адель не стало в 1925 году, когда Марии было девять. Умирала она тяжело. «Менингит...» — сказал врач и развел руками, давая понять, что его возможности исчерпаны. Тереза три дня не отходила от постели сестры, и Марии строго-настрого было запрещено беспокоить тетю. Но не выдержав, она все же подкралась к приоткрытой двери спальни.
В тот последний день ничего, совсем ничего от сиявшей в золоте томной дамы не осталось в женщине, хрипло дышавшей в полумраке пропахшей лекарствами комнаты. Жалость пронзила сердце Марии, и забывшись, она чуть сильнее налегла на приоткрытую дверь, скрип которой вдруг вывел Адель из забытья. Протянув дрожащую руку, она повернула в себе фотографию в простой элегантной рамке, стоявшую на прикроватной тумбочке, и несколько мгновений смотрела на нее. Больше живой тетю Адель Мария уже не увидела.
После смерти жены Фердинанд оставил ее спальню точно такой же, какой она была при жизни хозяйки, приказав регулярно менять в вазах свежие цветы. Но сам он теперь все чаще уезжал из опостылевшей Вены в Чехию, где у него было поместье. Впрочем, для семьи брата двери венского дома были открыты и в отсутствие хозяина. Тереза приглядывала за прислугой, а Мария, прихватив какую-нибудь книжку из огромной дядиной библиотеки, шла в бывшую тетину спальню. С некоторых пор ее занимал там не столько «золотой» портрет, сколько та самая фотография: лысоватый мужчина в заляпанной краской просторной блузе, отороченной тесьмой, орнамент которой чем-то напоминал узор на «золотом» портрете.
В ответ на расспросы мать рассказала, что это художник Густав Климт, умерший семью годами раньше Адели, в 1918-м. Он часто бывал в доме Блох-Бауэров, где двадцать лет назад встречались едва ли не все известные люди Вены. Тетя была с Климтом очень дружна, и он написал два ее портрета. Тот самый «золотой», что так нравился Марии, и второй: Адель в огромной черной шляпе и струящемся платье, перехваченном ярко-синим поясом. Сказать по правде, эта картина, тоже висевшая в спальне, казалась девочке далеко не такой красивой — тетя выглядела на ней растерянной и одинокой. А вот пейзажи Климта из дядиной коллекции она полюбила: и сине-зеленый яблоневый сад, и дома, взбегающие вверх от озера по крутому косогору...
В двух шагах от дома на Элизабетштрассе высился огромный Музей истории искусств, куда мать охотно отпускала Марию. Прежде чем отправиться бродить по залам, она всегда задерживалась у стенной росписи, зная, что ее тоже сделал любимый художник тети Адель. Чуть позже они с родителями побывали и в Академии изобразительных искусств, и в здании Венского сецессиона. Тамошние картины Климта казались непохожими ни на музейные росписи, ни на полотна из дядиного собрания. Они тревожили и смущали. Расплавленное золото, так празднично сиявшее на портрете Адели, сливаясь с неподвижной чернотой и кроваво-красным маревом, превращалось в какой-то демонический вихрь, который после долго не шел у Марии из головы.
В предпоследнем классе гимназии она вместе с одноклассницами отправилась на трамвае во дворец Бельведер, где с легкой руки Густава Климта и его сподвижников открылась в начале XX века картинная галерея. Там Мария впервые увидела «Юдифь». Зачарованная красотой картины и парализованная ее бесстыдством, девушка стояла, не в силах двинуться с места. И лишь молилась, чтобы подруги, к счастью, никогда не бывавшие в тетиной спальне, не узнали то, о чем теперь она не могла не думать. Эта полуобнаженная разнузданная фурия, сладострастно приоткрывшая рот и наслаждающаяся то ли любовной истомой, то ли страданием своей жертвы, была ее любимая Адель! Те же глаза с поволокой, те же руки с длинными пальцами, сжимающие мертвую голову Олоферна. И знакомое ожерелье на шее.