Григорий Чухрай. Баллада о солдате
В конце весны исполнилось сто лет со дня рождения Григория Чухрая, фильмы которого — достаточно упомянуть "Сорок первый" и "Балладу о солдате" — будут смотреть еще как минимум столетие. О том, что это был за человек, которому время оказалось только на пользу, рассказывают его сын — режиссер Павел Чухрай и дочь Елена Чухрай.
Павел: Мое детство проходило в годы, когда отец учился во ВГИКе. На Сретенке в подвале родители снимали угол: семи-восьмиметровую комнатку разделяла занавеска, на одной половине жила хозяйка Варвара, полная симпатичная женщина, на другой — мои отец с матерью. А в гости еще набивались папины однокурсники — режиссеры, операторы, художники. После окончания ВГИКа отца распределили на Киевскую киностудию, дали комнату, и я, шестилетний, до этого живший у бабушки в селе, воссоединился с родителями.
Так началась моя кинематографическая жизнь. Мы были семьей, то есть имели какой-никакой уклад, мама готовила завтраки-обеды-ужины, поэтому вся холостая молодежь киностудии собиралась у нас. Режиссеры Сергей Параджанов, Владимир Наумов, художник Борис Немечек — кто только не приходил. Взрослые талантливые люди, они придумывали игры, пародировали кого-то, просто дурачились, а я болтался среди них и был счастлив.
Родители мной особенно не занимались, поскольку оба работали, а я был предоставлен самому себе, но одиноким себя не чувствовал. Было достаточно того, что в воскресные дни мы с папой ходили в кино или он выстругивал мне из дерева лодки и пропеллеры для самолетиков — у него были золотые руки, мог сделать все, даже радиоприемник собрать. Но главной моей гордостью было то, что папа учил всяким бойцовским приемам. Помню, как залезал к отцу, еще спавшему, в постель, он в полусне сгибал и разгибал руку, а я с восторгом щупал его бицепсы. Владимир Наумов подарил мне настоящие, хоть и детские, боксерские перчатки, английские, мы с друзьями надевали их по одной и бились в коридоре коммуналки. И с отцом я тоже все детство буцкался.
Елена: В любой компании он был весомым. При этом громко не разговаривал, никогда не слышала, чтобы повышал голос. Это у нас с мамой и братом, экспрессивных, шумных — итальянский дворик. Помню, с мамой что-то бурно обсуждали на кухне и пришла моя маленькая дочь:
— Не ругайтесь, дедушка сердится.
Я удивилась:
— С чего ты взяла?
— У него бровки домиком.
Ребенок точно подметил: когда отцу что-то не нравилось, он мог нахмурить брови, но ничего не сказать. Его молчание было разным: доброжелательным, сердитым, иногда гневным. При этом он всегда оставался сдержанным, и эта сдержанность оказывалась красноречивее любых слов.
Павел: Ни разу в жизни отец не повысил на меня голоса, не одернул, не унизил, что часто взрослые, пусть невольно, делают в отношении детей. Он учил отстаивать себя. В Киеве меня однажды побил мальчишка. Я прибежал домой и рассказал отцу. «А зачем жалуешься? — спросил он. — Ты должен был сам себя защитить». Я запомнил его слова. Уже в Москве мы несколько раз переезжали, и в школах я оказывался новеньким. Приходилось драться, и отцовские уроки пригодились.
Елена: Отец прекрасно двигался, профессионально отбивал чечетку, научил меня танцевать твист, рок-н-ролл, танго. Он вообще был музыкальным человеком, любил, чувствовал и понимал музыку. Дома мы слушали Высоцкого, Окуджаву, Галича, Утесова, Вертинского. Знаю их песни наизусть. Еще у нас была пластинка с записью музыкальных композиций к «Трехгрошовой опере» по Бертольту Брехту. На музыку к песне Мэкки-Ножа отец положил слова из «Мойдодыра» Корнея Чуковского и пел: «Как из маминой из спальни, кривоногий и хромой, выбегает умывальник и качает головой». Мы с отцом всегда танцевали под эту песню, мелодия до сих пор связана у меня со словами «Как из маминой из спальни...»
В детстве меня завораживал его огромный шкаф, набитый инструментами: там было все — от большого тяжелого зажима для обработки деревянных болванок до малюсеньких отверточек для часовых механизмов. Отец умел чинить часы и говорил: «Если бы я не стал режиссером, стал бы часовщиком».
Павел: На мой взгляд, он был из тех людей, которые в любой профессии проявляют себя ярко. Обладал способностями гипнотизера. Впервые почувствовал их в себе лет в десять-одиннадцать, когда как поводырь сопровождал своего слепого деда. «В какой-то момент, — вспоминал, — я заметил, что без слов понимаю, чего хочет дедушка, даже предугадываю его желания». Отца чуть не выгнали из школы, когда на уроке он загипнотизировал учительницу, с которой у него были плохие отношения: она тогда не смогла сдвинуться с места. Фронтовые товарищи и сокурсники по ВГИКу часто вспоминали о гипнотических экспериментах отца.
Елена: Во ВГИКе отец учился в мастерской Михаила Ромма. Когда тот приступил к съемкам фильма «Адмирал Ушаков», предложил отцу поработать у него ассистентом. Съемки проходили, кажется, в Одессе. В город приехал с выступлениями Вольф Мессинг. Кто-то сказал ему, что в их съемочной группе тоже есть гипнотизер, и Мессинг решил проверить парня: попросил загипнотизировать некую женщину и внушить ей, чтобы привела к нему. Отец выполнил задание. Мессинг признал его способности, но попросил не превращать их в профессию, сказав: мол, если понадобится помощь, любая, обращаться к нему. Однако папа так никогда и не воспользовался этой возможностью. Но ему, безусловно, была лестна оценка Мессинга.
Мы в семье знали, что у отца есть дар гипнотизера, но с нами он никогда сеансов не проводил, объясняя, что с близкими этого делать нельзя. Правда однажды мы с женой брата Машей стали свидетельницами такого сеанса. Новорожденная дочка Павла и Маши первое время болела, плакала сутками напролет, очень плохо ела. Маша, в свою очередь, сутками не спала. И вот в один из дней папа, мама и я приехали их навестить и застали такую картину: Маша, уже выбившаяся из сил, пытается накормить Настю, та плачет, отказывается есть. Тогда отец взял внучку на руки, положил на пеленальный столик и поставил ладони по сторонам от ее головы. Просто поставил, не касаясь. Настя начала затихать и заснула. С тех пор она больше так не плакала. Это единственный раз, когда отец провел сеанс гипноза с близким, родным человеком, и единственный, когда мы это видели.