Евгений Матвеев. Любовь земная. Интервью с дочерью актера Светланой
Моему папе приписывали разные любовные увлечения: знаменитые актеры обречены на мифы. Хотя однажды отец действительно ушел из дому, но через две недели появился на пороге. Годы спустя рассказал нам с братом, уже взрослым, эту историю - чтобы мы поняли, почему он не мог не вернуться.
«Бежим!» — шепнул отец маме, увидев милицейскую машину: в праздники московские дворы патрулировались. Родители бросились прочь и услышали свисток: раз люди при виде стражей порядка удирают, значит, что-то натворили. Папа тогда не имел еще той известности, которая пришла к нему позже, и его не узнали. В результате первый день нового года они с мамой встретили в милиции, зато отец повеселился от души. Он был темпераментным, способным на неожиданные поступки. Недаром мой сын Алешка, увидев, как мы с братом трепещем перед папой, удивился: «Чего вы деда боитесь? Он классный пацан!»
— Ваша мама наверняка потеряла голову от такого парня — красивый, талантливый, зажигательный?
— Первым влюбился отец, и сначала не в саму маму, а в красивый голос невидимой ему девушки, распевавшейся перед началом конкурса молодых исполнителей. Дело было в Тюмени, отец готовился что-то прочесть со сцены, мама — петь. Папа пошел на голос таинственной незнакомки, а когда взглянул на нее, обалдел окончательно: хорошенькая, невысокая, стройная, ножки точеные... А мама потом недоуменно говорила подруге, которой молодой актер очень понравился: «Что ты в нем нашла? Длинный, нескладный, тощий...» Отец и вправду был худым, после войны-то.
Он ведь, отслужив, мог остаться военным, если бы с детства не чувствовал потребности выступать перед публикой. Мальчишкой пел женщинам, собиравшимся на сельской улице после тяжелого трудового дня, жалостливые песни. Бабы утирали глаза концами платков. Вообще, папа даже в детстве был очень чувствительным, может потому, что его мать много плакала — прижмет сына к груди и заливается слезами.
Она, девушка из хорошей семьи, вышла замуж за любимого и обеспеченного человека, а в результате оказалась одна с ребенком на руках. И для материнской, и для отцовской семьи папа был байстрюком — незаконнорожденным. Дед по линии матери, человек верующий, регент церковного хора, не простил дочери, что та жила невенчанной, лишь записалась по новым, гражданским законам. Родственники отца тоже не особо жаловали ребенка — в них, подозреваю, текла дворянская кровь, а сын женился на «простой».
Нелегкая жизнь наложила отпечаток на бабушкин характер: она была крутого нрава, жесткая, несговорчивая. Кстати, внешне я на нее похожа, не зря папа, увидев меня в палате роддома, куда ворвался вопреки запретам, воскликнул: «О, баба Надя лежит!» Свою мать он очень любил, жалел, переживал ее одиночество...
И вот подростком отец исполнял перед деревенскими женщинами душещипательные песни, стараясь в меру своего понимания развлечь их. Бабушка сказала ему, что людям и так тяжело живется, и сын сменил репертуар — перешел на матерные частушки, которым его кто-то научил. Вокруг хохотали, и однажды мальчишка вдруг понял: он может властвовать над людьми. Захочет — выжмет из них слезу, захочет — вызовет смех. В херсонском театре, куда отца взяли после окончания студии, его увидел Николай Черкасов и посоветовал ехать учиться в Киев — в киношколу к Александру Довженко.
Во время учебы папа однажды чуть не расстался с жизнью. Ввели плату за обучение, денег у него не было, у бабушки тоже. Отец решил, что для него все кончено, поскольку вне актерской профессии себя не мыслил. Отправился к Днепру, ходил, примеривался, откуда лучше прыгнуть в воду, как вдруг увидел маленькую девочку. Расспросил откуда она, довел до дому и решил в тот вечер к реке не возвращаться, а завтра пойти на занятие к любимому учителю — в последний раз. Пришел. Довженко по виду нескольких своих студентов сразу понял: с ними что-то стряслось. Выяснил, в чем дело, и... сам заплатил за их учебу.
А вскоре началась война. Папа сразу пошел в военкомат, и его отправили в Тюменское пехотное училище. Там и оставили преподавать. Он рвался на фронт, постоянно писал рапорты начальнику училища, пока тот не вызвал отца к себе и не показал кипу бумаг: «Вот сколько мне пришлось написать в ответ на твои просьбы! Больше не обращайся. Если мы все пойдем воевать, кто будет новобранцев обучать?» При этом самому Матвееву-наставнику было в ту пору всего девятнадцать!
Однажды прибыла новая партия призывников, папа еще не успел их толком ничему научить, как нагрянула комиссия. Что умеют? Ничего. Преподавателя — под трибунал, а это грозило в лучшем случае штрафбатом. По училищу моментально разнесся слух, что с Матвеевым беда. Когда он зашел в офицерскую столовую, ему налили полный стакан водки, отец молча выпил — первый раз в жизни. Отключился и больше ничего не помнил. А наутро узнал, что дело разрешилось благополучно.
Там, в Тюмени, демобилизовавшись, отец и остался после войны. И встретил маму. Она рассказывала, что первый раз папа поцеловал ее обманом. Поехали на очередной конкурс в Свердловск, нынешний Екатеринбург. А отец как отправится куда-нибудь на поезде, так его непременно обворуют. Когда в юности добирался из своего села в Херсон учиться на актера, у него стащили все документы и фотокарточки заодно. Я как-то спросила у мамы, почему сохранилась только одна фотография папы в детстве, отчего нет снимков, где бабушка молодая. «Так у твоего отца все украли!» — объяснила она.
По дороге в Свердловск его опять обчистили, по-моему, деньги стащили. Приехав в гостиницу, он направился в комнату девушек, где уже разместилась мама, прибывшая раньше, и прямо спросил, нет ли у соседок чего-нибудь поесть. Его накормили. С той поры они с мамой стали встречаться. Как-то вечером гуляли, и папа вдруг говорит: «Ой, смотри, звезда!» Мама подняла голову, и он ее поцеловал...
Их роман на первых порах протекал так: в один день они ссорились, на другой мирились, на третий опять ссорились... Наконец бабушка не выдержала и заявила дочери: «Слушай, вы уже всем надоели. Или женитесь, или расходитесь». Тогда папа с мамой после репетиции, перед вечерним спектаклем, пошли в ЗАГС и расписались — все получилось между делом. Обошлись без пышного застолья, поскольку денег не было. Родители в те годы жили бедно, им выдавали карточки служащих, на которые полагалось меньше продуктов, чем на рабочие, а надо было кормить еще меня и бабушку Надю — отец перевез ее к нам. Он работал на шести работах, а мама, когда шла по улице, каждый раз мечтала найти рубль. Однажды увидела его на тротуаре, но взять постеснялась.
— Помните, каким отец был в вашем детстве?
— Запах папы — первое мое воспоминание о нем. Когда возвращался домой после спектакля, от него пахло табаком и театральными кулисами, то есть смесью краски, холста, грима и пыли. Мы жили тогда в Новосибирске, отец служил в театре «Красный факел», который называли сибирским МХАТом. Бабушка жаловалась, что со мной из дому нельзя выйти, потому что я, как папа в детстве, когда пел перед деревенскими соседками, тут же устраивала концерт — читала стихи, затягивала песни, танцевала и собирала вокруг себя кучу народа. Судя по всему, актерские гены давали о себе знать.
Из-за своей неуемной тяги к лицедейству лет в пять сорвала спектакль. Отец вечерами играл на сцене, мама давала концерты, а бабушке, которая оставалась со мной, хотелось иногда выйти «в свет». Тогда папа брал нас с ней в театр и сажал в директорскую ложу. В тот вечер давали постановку, где он играл правильного советского человека, а ему противостоял какой-то иностранец.
В одной из сцен «иноземный враг» напал на отца: то ли выкручивал ему руки, то ли еще что-то нехорошее делал, не помню. Я в мгновение ока взобралась на обитый бархатом парапет ложи и громко запела: «В защиту мира вставайте, люди!» Актер, мучивший моего папу, забыл слова и уставился в зал. Дали занавес. Через минуту в ложу влетел отец, схватил меня за шкирку, уволок в грим-уборную и запер там до конца спектакля. Его партнер потом хвастался: «Вот как я играю — даже ребенка проняло!»
Папу в Новосибирске поначалу знали как «мужа Матвеевой» — солистки, имевшей большой успех у публики. У меня сохранилась афиша совместных гастролей родителей: на ней мама указана как прима-певица, а несколько человек, в том числе отец, — в качестве «антуража». Однако очень скоро папа стал играть главные роли, и когда «Красный факел» отправился на гастроли в Ленинград, знаменитые театральные режиссеры открыли для себя нового актера — Матвеева. Ему сразу поступило три предложения от ведущих театров: двух ленинградских и одного московского — Малого.
Отец, даром что был человеком спонтанным, стал раздумывать: менять так круто жизнь или нет. Мама же сразу сказала: «Менять!» Она видела, что муж достоин большой сцены. В Ленинград не поехали из-за меня: в два месяца я переболела двусторонним воспалением легких, лежала с кислородной подушкой, еле выжила, и родители побоялись, что сырой невский климат ребенку не подойдет. Собрались и отправились в столицу, папа поступил в Малый театр, о котором мечтал, а мама... осталась без работы. Однажды услышала, что объявлен конкурс в хор Большого театра, и не дожидаясь, когда будут прослушивать солистов, сразу отправилась: надо было зарабатывать. С сольной карьерой было покончено. Она прослужила в хоре до пенсии, правда объездила с гастролями весь мир.
В Москве первое время мы жили в гостинице. Помню себя пятилетней, одетой в длинный голубой фланелевый халат с атласными воротником и манжетами. Я бегу в этом халате по гостиничному коридору с красной ковровой дорожкой и чувствую себя совершенно счастливой. Потом нам дали комнату в коммуналке, где родился мой младший брат, затем — квартиру на Комсомольском проспекте. Сейчас это почти центр города, а в конце пятидесятых считался краем географии.
Когда родители прибыли смотреть будущее жилье, дома только возвели, вокруг — строительный мусор, под ногами чавкала глина, ни проехать ни пройти, и ни одного магазина поблизости. Мама расстроилась: «Не поеду в эту глухомань!» Но выбирать было не из чего.
Окна выходили на проспект, по которому день и ночь сновали автомобили. Андрей, тогда еще грудной, уже проявлял интерес к технике: стоило брату заплакать, достаточно было взять его на руки — так, чтобы малыш видел дорогу, и он, следя взглядом за машинами, успокаивался. Однажды, когда Андрюха подрос, отец сказал ему:
— У нас Света — сибирячка (я ведь в Сибири родилась), а ты — москвич.
На что брат ответил:
— Нет, папа, я — «Волга».
В другой раз он еще больше удивил папу. Тот после репетиции лежал на диване с газетой, а пятилетний Андрей ходил по комнате, изредка бросая на него взгляд. Наконец подошел и спрашивает: «А ты откуда здесь взялся? — Отец удивился. — Я все понял, — заявил брат. — Меня и Светку мама выродила. А ты, значит, произошел от обезьяны». Ему, видно, только что объяснили дарвиновскую теорию, вот он и раздумывал над услышанным. Раз его и меня произвела на свет мама, то кто произошел от обезьяны? Ясное дело — папа.
— Вы обмолвились о том, что боялись отца. Почему?
— Сама не знаю. Ни разу в жизни он не прочитал ни мне, ни брату нотации. Мог вспылить, наорать, когда захлестывали эмоции от наших вывертов, но никогда не унижал. Чаще спокойно и в то же время метко учил словом, и в такие минуты я думала: лучше бы врезал!