Алексей Лебедев: Трое в одной лодке
"Все у нас переплелось: мои родители воспитывали дядиных сыновей, дядя ставил спектакли, в которых играл папа, мама держала дом и принимала живейшее участие в творческой судьбе брата и мужа. Время от времени, правда, кто-то из мужчин пытался вырваться из этого привычного круга..."
Рассказывает сын Евгения Лебедева и племянник Георгия Товстоногова
Мне нравилось проводить время с дядей: притягивало мышление Георгия Александровича — логичное, жесткое, временами парадоксальное. Зажигательным был собеседником. Общение с папой, которого я очень любил, давалось сложнее — с ним приходилось долго углубляться в предмет, мучительно докапываться до сути. Надоедало, но недаром дядин сын Сандро говорил: «Преодолевай себя, не ленись беседовать со своим отцом — из него вытащишь такое!» Папа все переживал в себе, «снаружи» чаще отмалчивался или отшучивался. Поэтому я, нелюбопытный, долго не подозревал о его напряженной внутренней жизни, в которой нашли отголосок тяжелые события.
Он родился в семье священника, которому после революции в результате гонений пришлось с семьей переезжать с места на место. Женю, чтобы мог спокойно учиться, отправили в другой город к дедушке. Он долгие годы скрывал, что родители живы, и виделся с ними тайком. В конце тридцатых пришло известие: отец арестован. Вскоре его расстреляли, потом забрали и мать, она тоже сгинула в застенке. Папа тогда уже поступил в театральный техникум в Москве, перебивался кое-как, а к нему приехала младшая сестра, которой некуда было деться. Скрепя сердце брат, сам неприкаянный, пошел сдавать девочку в детский дом, сказав, что нашел ее на улице. Встретились они спустя годы.
Учась в театральном, отец вечно ходил голодным, во время дежурства в столовой прятал в карман пиджака котлету. Вместо носков покупал женские хлопчатобумажные чулки, экономил: чтобы, как износятся носок и пятка, подвернуть. Заболел малярией, изводили приступы, еще и фурункулез мучил. Выглядел так, что вахтеры на входе в общежитие перестали его узнавать, требовали предъявить студенческий билет.
Когда техникум преобразовывали в ГИТИС и папу туда не взяли — один из преподавателей, плохо к нему относившийся, заявил, что драматического актера из Лебедева не выйдет, — его, поскольку хорошо пел (у него был лирический тенор), направили в студию Камерного театра. Заведение это отличалось рафинированными нравами, и отец смутился: сам худой, в прыщах, одежонка изношенная... Решил сначала поработать, чтобы гардероб подновить и более или менее привести в порядок здоровье.
Устроился на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь», сначала разнорабочим, но постепенно освоил и другое производство. Мог там есть все, что хотел. Правда однажды украли зарплату, папа даже расплакался. Выздоровел, немного разжился деньгами, приоделся — и тогда уж в Камерный. Много перенесший в детстве и юности, отец, став актером, сплошь и рядом играл персонажей, в которых даже за комедийной маской чувствовались надлом и страдание.
Думаю, выживать так, как папа, дядя вряд ли смог бы — не умел он каждодневно бороться за существование. Хотя тоже пережил трагедию. Его отец, заведовавший кафедрой в Тбилисском железнодорожном институте, вместе с женой и дочерью поехал в Москву добиваться правды: выяснить, почему сажают невинных людей. По дороге Александра Андреевича самого арестовали. Друг родителей, директор театра, а до этого сотрудник органов, позже рассказывал: «Единственное, что я мог для него сделать, — оградить от мучений». Это означало, что дедушка перед расстрелом избежал пыток. Семья о гибели Товстоногова-старшего долго не знала.
Дядю же небеса хранили. Как-то во время войны он готовился к спектаклю на фронтовую тему. В центре общей гримерной стоял стол, куда актеры складывали бутафорское оружие. Туда же, видимо машинально, положил свое боевое директор театра. Пока Георгий гримировался, друг решил пошутить — взял первый попавшийся пистолет, прицелился ему в затылок и нажал на курок. «Мне почему-то обожгло ухо, — вспоминал дядя, — а зеркало передо мной осыпалось вниз, обнажив доску». Друг от ужаса упал в обморок: чудом ведь не убил, не попал с двух метров!
Второй случай произошел чуть позже и уже не в Тбилиси. Георгий Александрович отправился с приятелями в гости. Поскольку время было военное, вечером соблюдался режим светомаскировки: фонари на улицах не горели, окна плотно зашторивали. Гуляли, выпивали в квартире на пятом или шестом этаже, дядя с девушкой вышли на балкон и за лирической беседой провели там полночи. Вернулись в комнату, а утром, когда раздвинули портьеры, Георгий увидел, что балкон — это две широкие доски над бездной, даже перил нет. «Я чуть с ума не сошел!» — рассказывал он.
Папа тоже не раз ходил по краю, но выживал. Во время войны его, имевшего бронь — он играл ведущие роли в театре, — вместе с другими актерами неожиданно призвали в армию: предстояли тяжелые бои. Побрили голову, вымыли в бане — и в часть. А спустя неделю приехали директор театра с главным режиссером и привезли приказ от начальника военного округа — вернуть актера Лебедева на подмостки.
— Как встретились Лебедев и Товстоногов?
— Случилось это в Тбилиси. После того как арестовали дядиного отца, Русский ТЮЗ, чтобы помочь семье Товстоногова, снял у них комнату для своего начинающего актера Евгения Лебедева. По иронии судьбы папа и дядя одновременно учились в театральном техникуме в Москве, только на разных факультетах, и жили в одном общежитии, но не знали друг друга. Потом Георгий вернулся в Тбилиси, служил в Театре имени Грибоедова: играл на сцене и сам ставил спектакли. А когда на базе драматических студий открылся институт, стал преподавать там режиссуру, а отец — актерское мастерство.
Все началось с творчества, интерес к которому перерос в дружбу, причем двух совершенно разных по характеру и происхождению людей: папа — из российской глубинки, попович, дядя — петербуржец по рождению, дворянских кровей, по отцу русский, по матери грузин. Когда-то Евгений Лебедев хотел стать капитаном — вырос-то на Волге, но актерская органика дала о себе знать, и он, как бы тяжко ни приходилось, мысли о профессии не оставлял. Товстоногов же, несмотря на сопротивление родителей, видевших сына инженером, стал режиссером, студентом поставил на профессиональной сцене свой первый спектакль. Из Тбилиси спустя время уехал в Москву, следом туда подался и папа: тосковал по России. И вот его приняли в московский театр. Дядя в столице не задержался, отправился в Ленинград, а затем позвал друга Женю сыграть, как оба думали, одну роль...
Папа уже многое в жизни повидал, расстался с женой, матерью его дочери Ирины, тоже актрисой. Не помню, как звали эту женщину, я ее никогда не видел. У отца вспыхнула любовь с сестрой Гоги Нателой, моей будущей мамой, которую он впервые увидел в Тбилиси пятнадцатилетней, что ли. Теперь ей было двадцать с небольшим.
Молоденькая девушка, она воспитывала двоих детей — сыновей брата. Их мать, актриса Саломе Канчели, развелась с Товстоноговым, когда тот жил еще в Тбилиси, оставив совсем маленьких мальчиков — Александра и Николая, Сандро и Нику, как их называли в семье. Почему Саломе ушла, не могу сказать... Додо, или Додошка — домашнее прозвище мамы, — обожала брата, поэтому бросила учебу в медицинском институте и занялась племянниками. Дядя целыми днями пропадал в театре, она вела хозяйство и растила мальчишек. Те знали свою мать, общались с ней и ее новым мужем, и все же именно Додо оставалась для них непререкаемым авторитетом.
Папа, одинокий и влюбленный в маму, явился в их семью с двумя простынями и пододеяльником, составлявшими все его имущество. И остался. Спустя некоторое время на свет появился я. Кстати, расписались родители, когда мне предстояло идти в школу, — чтобы сделать ребенку нормальную метрику, до того необходимости в паспортных штампах не испытывали.
Мне исполнился год в тот день, когда страна узнала о смерти Сталина. Мать устроила застолье. Она рассказывала: только сели, звонок в дверь. Быстро спрятали еду и выпивку, открывают — свои. Выставили все на стол. Спустя некоторое время — опять звонок. Снова угощение долой, но на пороге оказались друзья, поэтому хозяева вытащили из укрытия блюда и бутылки. И так несколько раз — необычное получилось празднование.
Нашим воспитанием занималась в основном мама. Если баловались, кричала, иногда по-грузински, но быстро отходила. Как-то она спросила меня маленького, не хочу ли братика или сестренку. Я решительно ответил нет: мне хватало уже имевшихся двоих, от которых порой доставалось! Один был на восемь лет старше, другой на семь. Ника, помню, покрасил гипсовый бюст Маяковского черной краской и перед сном пугал меня: «Черный человек к тебе пришел!» Я в ужасе кинулся к Сандро в кровать, он в нашей тройке был старшим и главным. Сандро велел брату отстать от меня. С сестрой Ириной я впервые увиделся, когда ей было лет шестнадцать. Нет, папа всегда помнил, что у него есть дочь, но дальше разговоров о ней дело не шло. Это мама в итоге настояла, чтобы пригласил Ирину к нам. Помню, приехала смешная, похожая на отца, перепуганная провинциальная девочка — она с матерью жила в Свердловске. С тех пор они с папой стали понемногу общаться.
Мы жили так: отец, мать и нас, братьев, трое — в одной квартире, дядя — в соседней, но, по сути, с нами. Позднее, перебравшись в другое место, соединили две квартиры, прорубив между ними дверь. Мои родители растили дядиных сыновей, Георгий Александрович ставил спектакли, в которых играл папа, мама держала дом и принимала активное участие во всех разговорах, которые постоянно вели муж и брат. Быт в нашей семье не обсуждали — он никого не волновал, имело значение только нематериальное, и прежде всего искусство.
Беседы часто перерастали в споры, такой крик стоял! В театре во время репетиций тоже слышалось: «Гога!», «Женя!», а дома-то... Мама с дядей, оба эмоциональные, забывшись, начинали пререкаться на грузинском, которого папа не понимал. «Что вы по-грузински? — возмущался. — Ну вас!» И уходил спать. Иногда до глубокой ночи — мать с дядей до двух-трех, отец максимум до часу — засиживались на кухне в специально выгороженном уголке, где поставили большой стол, за которым и собирались. Курили без остановки. Папа в какой-то момент бросил, проявил силу воли, а дядя с мамой продолжали дымить. Чтобы избавиться от пагубной привычки, вызвали то ли китайца, то ли корейца, лечившего иглоукалыванием. И вот, помню, сидели у нас в гостиной Товстоногов и актеры театра, по-моему, Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили, утыканные иголками, как дикобразы, и очень сосредоточенные. Для Георгия Александровича лечебные сеансы заканчивались тем, что он убегал курить на свою половину в ванную. Мать его там обнаруживала, и начинался скандал. А дядя ни думать, ни репетировать без сигареты не мог.
— Георгий Александрович и Евгений Алексеевич прислушивались к мнению вашей мамы в творческих вопросах?
— Если отец отказывался от роли, а он же вздорный был — предъявлял непомерные требования и к материалу, и к себе, настаивала, чтобы согласился. Но убедить мужа не всегда удавалось. Когда он сотрудничал с Товстоноговым — в театре с ним в основном и работал, мог оставить уже начатое. Бросил же репетировать «Смерть Тарелкина»:
— Не буду это играть!
— Идиот! — кричала мать. — С ума сошел?!
С превеликим трудом, но уговорила его на спектакль «Карьера Артуро Уи», роль в котором стала у папы одной из лучших. Мама знала его возможности, к тому же она обладала тонким художественным вкусом.
При этом Додо была настоящей грузинской хозяйкой: всех обихаживала, несмотря на приходящую домработницу, стояла у плиты — чужой готовки семья не любила, накрывала столы для многочисленных гостей. Постоянно кого-то привечала: знакомые и чужие люди, иногда довольно странные, жили у нас неделями. Когда кто-то из домашних тихо возмущался, слышали от нее: «Что за эгоизм?!»