Александр Самойленко: "Стараюсь расставаться с женщинами мирно"
Уходил от первой жены в никуда. Жить было негде. Пытался звонить друзьям - безуспешно. Первую ночь провел на Киевском вокзале. Сдал полупустой чемодан в камеру хранения, лег на лавку, как бомж...
Вы родились в Ташкенте, как ваша семья пережила страшное землетрясение, случившееся в 1966-м?
— Мне тогда было два года, и я не мог запомнить это событие. Знаю лишь по рассказам родных. Весь город лежал в руинах, в том числе и наш двор. Мы жили там, где сейчас в Ташкенте Красная площадь, то есть в эпицентре землетрясения. У дома обвалилась стена, когда мама вытаскивала меня из-под обломков, кирпич упал ей на спину. Но, слава богу, все остались целы!
Сразу после трагедии обитали в палаточном городке, поэтому моими первыми словами были «палятка» и «трясение». Сестру Лену на лето отправили в пионерский лагерь в Подмосковье. Потом нас приютили родственники. Тогда в город съехались люди со всего Союза, отстраивали его заново. За год восстановили!
Наша семья жила в Ташкенте с давних пор. Прадед и прабабушка по отцовской линии служили еще у великого князя Николая Константиновича Романова, он — стременным, она — поварихой. Дед Генрих Генрихович Штарклофф — из поволжских немцев, вместе с бабушкой сражался с врагами революции.
Елена Георгиевна Самойленко была потрясающим человеком: воевала с басмачами, в Великую Отечественную курировала детские дома в Узбекистане, потом руководила крупнейшей кондитерской фабрикой, стала депутатом Верховного совета УзССР. Кроме русского знала еще несколько языков: узбекский, туркменский, киргизский, таджикский. Сыну бабушка дала свою фамилию, потому что с дедушкиной немецкой во время войны жить было небезопасно. Мой папа Валериан Генрихович — доктор геолого-минералогических наук, профессор, преподавал в университете. Мамочка Светлана Александровна — учительница химии и биологии в интернате для детей, переболевших полиомиелитом. Туда съезжались ребятишки со всей Средней Азии.
— Родители не имели отношения к искусству и были решительно против вашего актерства. Как же вы это провернули?
— Лет в десять я впервые вышел на сцену — в пионерском лагере мы ставили сказку — и получил от лицедейства такое огромное удовольствие, что сразу захотел стать артистом. Целыми днями пропадал в студии драматического искусства. Наш любимый педагог Ольга Карловна Фиала, которую знал весь театральный Ташкент, фанатично любила театр, привила эту любовь и мне. Сегодня ее ученики разбросаны по всему свету: они и в Израиле, и в Америке, и в Европе. И конечно в Москве: Игорь Золотовицкий, Виктор Вержбицкий.
Мальчишки, девчонки... Самая несчастная любовь, как положено — в четырнадцать лет, случилась именно в студии. И первый поцелуй, который мне не понравился: не понял, зачем во рту языком ковыряются. Влюбился я в девочку старше себя. А потом узнал, что служил ширмой, которой она прикрывалась, чтобы заставить ревновать другого парня. Ольга Карловна поняла это, вызвала меня на разговор и раскрыла все карты. Тогда я осознал, что влюбленности не так безопасны, как кажется.
После девятого класса тайком от родителей прошел все туры конкурса в Ташкентский театрально-художественный институт имени Островского. Дальше — экзамены, для допуска к которым требовался аттестат. Мастер предложил перейти в вечернюю школу, совмещать ее неофициально с институтом, а через год обещал сразу взять на второй курс. Дома я получил категорический отказ: мол, вечерняя школа для лузеров! А я неплохо учился — все-таки выходец из преподавательской семьи. Тогда заявил родителям: «Хорошо, доучусь, но через год поеду поступать в Москву». К счастью, все произошло именно так.
Авторитет отца в семье был непререкаем: если бы запретил, я бы не поехал. Родители меня отпустили в надежде, что провалюсь и успею вернуться к экзаменам в технический институт. Мне купили билет на самолет, я соврал, что в Москве есть где жить. На самом деле было негде. Знакомая училась во ВГИКе, она как раз уезжала на каникулы домой, и я остановился у нее в общаге нелегально. Вечером карабкался по канату на третий этаж, рискуя жизнью, а утром спокойненько выходил через вахту. Так прожил все вступительные туры.
Конкурс в театральные вузы в том году был четыреста пятьдесят человек на место. Я одновременно поступал в «Щуку», ГИТИС и Школу-студию МХАТ, где уже учился Игорь Золотовицкий. Взяли в «Щуку», чему был несказанно рад. Первые несколько месяцев не давали общежития, тетя помогла снять заводскую коммуналку. В комнате жили три совершенно незнакомых человека, как в хостеле. Умыться — очередь, в туалет — очередь, в холодильник тоже очередь! Меня там однажды чуть не убило током: кто-то разобрал выключатель — наверное хотел починить, но не смог. Я потянулся, чтобы погасить свет, и меня шарахнуло.
По сравнению с заводской коммуналкой общага «Щуки» показалась раем, тем более что поселили одного. Теперь уже я поднимал девочек к себе на третий этаж на канате. Жаль, прожил там недолго...
Сначала чуть не выгнали в связи с государственным трауром. Когда умер Леонид Ильич Брежнев, для меня, как и для многих, это стало настоящей трагедией, да что там — концом света, казалось, завтра начнется война. Похороны генсека все училище смотрело по телевизору. И когда гроб, пошатнувшись, с грохотом провалился в могилу, все как один выдохнули: «Плохая примета!» Услышав траурные залпы, студенты побежали на Новый Арбат. Там совсем безлюдно, редкие пешеходы остановились, смотрят в сторону Красной площади. Только три иностранца идут болтают, смеются. Все на них оглядываются с немым укором.
На следующий день занятия отменили, сидим с однокурсником в общаге, режемся в карты. Вдруг заглядывает без стука женщина-комендант, осматривает комнату, нас, и оскорбленная до глубины души, восклицает: «Ка-арты? В траур?!» Дверь захлопывается. Мы в ужасе. Что за это будет? Выпрут из института, из комсомола, а может, вообще тюрьма? Бегом вниз, к комендантше:
— Поймите, мы не хотели ничего такого!
Она:
— Нет, нет, нет! Карты в траур? Вы что? Да за это...
В панике берем тачку и едем к нашему мастеру Татьяне Кирилловне Коптевой, старейшему педагогу училища. У нее такая же реакция: «Карты в траур? Да как вы могли!» Пошли к режиссеру, который курировал общежития, он тоже: «Ёпрст, карты в траур! Сидеть в общежитии, ждать меня!» Сутки не ели, не пили — траур же! Наконец нас вызвала Татьяна Кирилловна: «Все уладили, вы репетировали «Игроков» Гоголя!»
Но на третьем курсе из общаги меня все-таки поперли, торжественно объявив: «Самойленко, у вас самая грязная комната!» Ну не любил я убираться! Однако на улице не остался. Лучший друг и однокурсник Максим Суханов предложил: «Хочешь — живи у меня». Точнее у бабушки Максика, прекрасной Верыванны.
Чудесное было время. Ранним утром на метро до «Площади Ногина», далее в такси за рубль — огромные по тем временам деньги! — до училища, целый день удовольствия от процесса творчества, и обратно в том же порядке. Вераванна кормила нас на убой: каждый вечер полбатона хлеба и сковорода жареной картошки. А потом хороший портвейн и до двух-трех ночи шахматы, которые Макс очень любил. Итог: за полгода я поправился на десять килограммов!
— Наверняка у вас с Сухановым тогда было много приключений?
— Не считая связанных с девушками, мы всячески пытались заработать. Хотя я не бедствовал: папа регулярно высылал деньги плюс стипендия. Но хватало только на первую половину месяца, поэтому подрабатывали где только могли. Однажды попробовали с Максом стать контролерами на транспорте. Штрафные квитанции нужно было выкупить у автобусного парка, после чего выдавали ксиву — и можно брать по рублю с каждого безбилетника. Ух, думали, ща как заработаем! Но в первый же день не повезло: безбилетники уперлись, пришлось вызвать милицию, а нарушители напали на стражей порядка с ножом. И вот всех доставили в отделение. Там сотрудник объявляет:
— Сейчас будете давать свидетельские показания.
Мы киваем:
— Да-да, конечно. Только сначала покурим.
Остались на крыльце отделения, и стоило двери закрыться — нас с Максом как ветром сдуло. Ничего не заработали, только в минус ушли.
Потом Максик с однокурсником Игорем Минаевым (он впоследствии принял постриг, сейчас настоятель храма в Питере) придумали себе бизнес: разводили на продажу рыбок. Называли друг друга Гуппи.
— А кто еще с вами учился? Курс был дружным?
— Из известных — Алена Яковлева, Коля Стоцкий (он сыграл главные роли в фильмах «Валентин и Валентина», «Левша»), Даша Михайлова, Таня Яковенко. Наш мастер очень всех любила, заботилась, но мы тогда этого не осознавали, считали, что нас не понимают, заставляют делать не те отрывки, которые сами бы хотели. Заявляли, что не желаем быть серой массой, мы все индивидуальности. На четвертом курсе даже собрание устроили — требовали, чтобы ректор дал вместо Коптевой другого мастера. Такое проявление идиотского юношеского максимализма. Никто нас не послушал, и слава богу! А Татьяна Кирилловна, мудрая женщина, потом за все простила.
Но студенческая жизнь, конечно, вспоминается не только глупыми выходками, но и веселыми розыгрышами. Играли учебный спектакль по «Прощанию в июне» Вампилова, сцена на троих — я, Игорь Минаев и Суханов. А мы с Максом знали, что Минай раскалывается «на раз», и вот в момент драматического монолога Игоря я как бы невзначай кладу себе на грудь ладонь, на которой красным фломастером написано: «Пошел...» Следом Макс делает тот же жест
— Игорь читает на его руке: «...в жопу», не выдерживает и падает под стол от смеха. Занавес.
Перед следующим спектаклем просит: «Ребята, не делайте так больше!» Мы пообещали, писать на руках ничего не стали, но во время его монолога повторили тот же жест. Игорь снова в ауте! Все занятые в спектакле тоже хохотали за кулисами.
После второго курса отправились на гастроли от Росконцерта с программой «Нам 20 лет» — такая существовала ежегодная традиция у второкурсников. Пятьдесят выступлений за месяц провели. Максика выбрали бригадиром, он же был старостой курса. Концерт состоял из студенческих этюдов, наблюдений, танцев, отрывков из пьес. Зарабатывали по четыре с половиной рубля за концерт, ночевали в спортзалах, ели тушенку, пили водку, играли на гитарах.
Нашу бригаду возил пазик с водителем-заикой дядей Сашей. Проехали вдоль и поперек замечательную Еврейскую автономную область. С трудом нашли одного еврея. С Израилем у СССР были плохие отношения, и когда случился очередной конфликт с Палестиной, наша страна обвинила Тель-Авив. Мы случайно увидели по телевизору, как партийный деятель из Биробиджана делал заявление, обращаясь к народу Израиля: «Ми, советские евреи, говорим вам, евреям, которые находятся там... Шо же вы делаете, чиорт побьери?» Его речь так понравилась, что разложили ее как пионерскую речевку — на слова — и произносили, все время убыстряя темп. В финале взрывались мелодией «Семь сорок», почему-то приходя в страшное веселье. Это стало своеобразным гимном всей биробиджанской поездки.
В дороге частенько выпивали и как-то попросили дядю Сашу притормозить на обочине — девчонки захотели в туалет. Водитель: «Я в-вам н-не с-советую. М-м-много к-комаров». Но куда деваться? У мальчиков-то все по-быстрому, у барышень сложнее. А на улице выставляешь руку — моментально вся черная от комаров становится. Через минуту — дикие крики!