Александр Домогаров: «Я такого не мог себе позволить никогда! Впервые за 60 лет сделал то, что хотел»
«Вертинский писал: «Я, спавший в дорогих отелях на мягчайших подушках, задаю себе вопрос, почему мне ночью снится мамин сундук?» Читаю и ловлю себя на мысли: точно так же в конце 90-х я сидел в Варшаве, где снимался в кино и работал в спектаклях. И, как говорится, в ус не дул — деньги, работа, приятели. Пятикомнатная квартира в Кракове, где я в четыре комнаты даже не заходил. Но считал дни до возвращения домой: 12 дней, десять, ну вот уже неделька осталась...» — рассказывает народный артист Александр Домогаров.
— Александр Юрьевич, так как наша встреча состоялась накануне выхода вашего музыкального спектакля о Вертинском, хочется начать с этого. И сразу возникает вопрос: когда впервые вы заинтересовались этой темой?
— То было совершенно спонтанное увлечение, еще со студенческой скамьи. Мы — молодые, зеленые и наглые... Вместе с тем, что за плечами была очень хорошая музыкальная школа с достаточно приличным знанием классической музыкальной литературы, у меня дома все стены были увешаны не афишами лучших симфонических оркестров мира и великого фон Караяна, а плакатами и фотографиями The Beatles, Led Zeppelin, Deep Purple, что и составляло тогда мои домашние музыкальные пристрастия и вкусы... Но одновременно с этим на наших студенческих вечеринках мы с большим удовольствием в несколько шутливой манере пели и Вертинского. Достаточно часто собирались у Олега Евгеньевича Меньшикова, в квартире его замечательных и гостеприимных родителей на «Красносельской». Дома у него был прекрасный инструмент, на котором, иногда даже в четыре руки, занимались музицированием. Пели много и весело, начиная с композиций из спектакля «Давным-давно», поскольку служили в команде Театра армии, и до песен Окуджавы... И вот тогда впервые звучали песни «Прощальный ужин», «Мадам, уже падают листья», «Доченьки»...
— Вообще, в те годы люди особо Вертинского не слушали.
— Наше поколение точно не слушало. Думаю, что вообще никто не слушал, это было какое-то совершенно забытое искусство. Тогда были магнитофонные записи, слушали Окуджаву, Ободзинского, Магомаева, Высоцкого... Но никого из того дореволюционного поколения, этой моды не было. Однако прошло время — не могу сказать, что я прямо увлекся чтением дневников, не могу назвать момент, когда это началось, но что-то мне стало интересно. Мне кто-то дал книжку, почитал и подумал: «Какая история жизни Артиста!»
— А какая история в вашей жизни связана с Вертинским?
— Эту историю любит рассказывать Андрей Житинкин, я не очень ее люблю вспоминать. Это было в Болгарии, во время наших больших гастролей со спектаклем «Мой бедный Марат». Мы познакомились с одной очень тогда популярной болгарской актрисой, и в конце гастролей она пригласила нас на ужин «со своим очень важным спонсором». Делать нам было нечего. Мы с Андреем Ильиным думаем: а чего бы нам не поехать? Короче говоря, нас привозят в ресторан, а он пустой, обычных посетителей нет, какой-то странный человек во главе стола, за которым какие-то болгарские депутаты, главные редакторы модных местных изданий... Рядом с ним много охраны... Прошло какое-то небольшое время, и народ за столом стал рассасываться, пригласившая нас актриса тоже куда-то исчезла. Остались мы с Андреем, этот человек и его охрана. И у него не было никакого желания нас отпустить, он почему-то зацепился, и особенно за меня.
Время два ночи, надо уходить. Мы понимаем, что игры плохие, действительно плохие, этот человек нас не отпускает. Каким-то образом мне удается его уговорить, чтобы Андрея отвезли домой, но за это пришлось остаться с ним. Дальше больше: понимаю, что уже совсем не шутки, человек начинает заводиться, пошли фразы: «А ты такой смелый?» И тут я пускаю в ход последний мой козырь и говорю: «Я все понял, чего тебе не хватает. У тебя два сына, ты мне сказал? Я тебе сейчас спою...» Подхожу к музыкантам, говорю: «Вот примерно так и так, а дальше со мной...» И начал: «У меня родились ангелята, родились...» — И смотрю, он поплыл... — «Доченьки, доченьки мои...» И он мне в пять часов утра говорит после этой песни: «Ты хочешь ехать?» — «Хочу». — «Поехали». Меня сажают в его машину, шестисотый «мерседес», сзади два таких же с охраной, и мы поехали... Сказать, что было в тот момент страшно, это не сказать ничего... Спасает меня то, что на выезде из Софии нас останавливает полицейский патруль. Но вместо того чтобы остановиться, эти три машины разворачиваются и начинают уходить от полиции. Короче говоря, мы заезжаем в какой-то лес, мне приказывают выйти, и со мной выходит один из охранников, а машины уезжают... И мы куда-то пошли, светает, охранник идет сзади... Можешь, наверное, понять, что в тот момент вся моя беспутная жизнь прошла у меня перед глазами... Но меня вывели на какую-то тропинку, сказали: «Вот тебе деньги, иди туда, там стоянка такси, скажешь такой-то адрес, тебя отвезут домой». Позже выяснилось: тем человеком был крестный отец Болгарии Иво Карамански, он был расстрелян в ходе каких-то своих разборок вместе с телохранителями в 1998 году.
— Чего он от вас хотел?
— Не знаю. В общем, наверное, просто поговорить.
— Но это могло кончиться по-разному.
— Это могло кончиться очень плохо, потому что в гостиницу он меня везти явно не собирался.
— В общем, вас спасла песня Вертинского.
— «Доченьки»! Он поплыл у меня на «Доченьках», просто поплыл. И после этого, слава Богу, мы поехали, хоть и не домой, но поехали, я хотя бы вырвался из ресторана.
— Вы из леса нормально выбрались?
— Когда добрался до гостиницы, мне было очень плохо. От страха, нервов, когда пришло осознание, что я ему наговорил, как себя с ним вел и что вообще могло произойти. Когда понял, из какого кошмара я выкарабкался. Ильин и Житинкин не спали, они всю ночь меня ждали, потому что Ильин воочию видел, что там за люди остались. Они тоже не понимали, чем все это может закончиться. А в два часа дня и в семь вечера у нас было два спектакля.
— Вы к утру пришли домой? Нашли машину?
— Да, приехал около шести утра. Мне дали денег на дорогу гораздо больше, чем у меня было суточных за все гастроли, и еще сказали, что Иво к нам обязательно приедет вечером. Но он не приехал, его в этот день арестовали. Ненадолго, правда... Но это так — предыстория, как Вертинский спас мне жизнь.
А что касается всего остального, как получилось сейчас... В концертах всегда его пел. И у меня где-то в загашнике, для домашнего исполнения, четыре-пять песен, могу спеть сам себе или друзьям. В концертах тоже где-то песен шесть я могу осилить. И вот мой музыкальный продюсер Алексей Козин предложил записать пластиночку, а сейчас это уже переросло...
— Подождите... Помните, вы мне рассказывали, что вас возили в Париже по местам, где жил Вертинский...
— Если уж вдаваться в хронологию... Начало девяностых, на съемках «Бандитского Петербурга» у меня было интервью на телевидении у Ники Стрижак, и она попросила что-то спеть... В студии стоял красный рояль, и я спел сокращенный вариант «Доченек», эта запись до сих пор гуляет в интернете...
— Вы тогда могли сами себе сыграть на рояле и спеть?
— Могу и сейчас — не так хорошо, как раньше, но могу. После этого на меня вышел канал «Культура». Мы записали песен пять в сопровождении рояля на студии. После этой записи режиссер Андрей Торстенсен предложил мне сценарий документально-музыкального фильма « Мне нужна лишь тема» про Вертинского. Мы уехали во Францию, в Париж, были примерно в тех местах, где находился «Ренессанс», тот самый знаменитый ресторан, где он пел.
— Уже оригинального, наверное, ничего не осталось.
— Нет-нет, там остались рестораны, хотя уже, конечно все выглядит не так, как при Вертинском... Но по тем улочкам мы походили, и в фильме одновременно с воспоминаниями, взятыми из книги Вертинского «Дорогой длинною», звучали песни. Первая часть, в записи, — голос Вертинского, а я уже подхватывал после проигрыша, конечно, в другой тональности, но это было довольно симпатично. И в фильме очень хорошие прозаические вставки по его мыслям, отношению к профессии, что за школу кабака он прошел как исполнитель — это все очень интересно и очень поучительно. Интересно, мне кажется, как для артистов, так и для любого нормального человека с чувством собственного достоинства. Что кабак — это великая школа и что надо работать тогда, когда рядом с тобой кричат, дерутся, сами поют, едят и не обращают на тебя никакого внимания...
— Вы хоть раз выступали в таких условиях?
— Нет. Но видел, как это делают мои хорошие друзья. Не знаю, смог бы я... Наверное, сейчас смог бы... Вертинский замечательно это описывает: «В театр приходят, чтобы слушать, а в кабак приходят, чтобы кушать...» У него целые главы написаны по этому поводу. Он говорит: «Я получил такую школу!» И если один артист начинает комплексовать, злиться, сам себя уничтожать, то он нашел в себе силы и превратил это в величайшую школу профессии.
— В чем школа?
— Школа в том, чтобы заниматься собой в этот момент, когда люди к тебе относятся как к роялю, который стоит на сцене, а не как к живому артисту. И совершенствовать самого себя. Да, он должен был петь. Но он говорит, что работал над мимикой, над руками, с голосом — пробовал сам для себя. То есть отгородился, поставил «стеночку» перед гулящей публикой и занимался собой. И говорит, что потом, после этой кабацкой школы, петь концерты было сплошное удовольствие. Просто провести концерт на сцене — это удовольствие, когда ты не должен ни на что обращать внимание, кроме зрителя, который пришел слушать именно тебя. А в кабаке, если пришел единственный посетитель в зал, ты должен повторить программу заново. Но это ему дало все то, чем он начал обладать. Он начал обладать огромным запасом мощности.
У него замечательный есть рассказ. Говорит, уже все, никого нет, сижу за столиком, понимаю, что мне надо просидеть до четырех утра, и все, я свободен. В полпервого вбегает метрдотель, и по лицу понятно, что идет кто-то важный. Входит тройка подвыпивших молодых людей. Он пишет: «Я понял — конец моему спокойному вечеру». Они пришли, сели. Вертинский поет программу, потом садится за свой столик, один из молодых людей подсаживается к нему и на очень плохом французском языке с английским акцентом начинает рассказывать. Что вот вы, говорит, поете русские песни, а у меня в Англии есть одна знакомая, которая мне подарила пластинки русского певца, и, страшно коверкая, произносит фамилию — Вертинский.
Александр Николаевич говорит: «Я и есть Вертинский». — «Это вы?! Не может быть! А почему вы здесь? Почему вы здесь поете? Я думал, вы в России, у себя». — «Если бы я был у себя, то вы бы не слушали моих пластинок».
— Которых там еще и не было.
— Дело даже не в этом. Этот человек приглашает Вертинского на следующий день встретиться в ресторане. Пришло назначенное время, Вертинский надел фрак, приехал в ресторан, его знали в Париже, и метрдотель спрашивает: «Вы один?» — «У меня здесь назначена встреча...» И вдруг он понял, что не спросил этого англичанина, как его зовут. Вспомнил, как тот говорил, что у него столик у камина. «Столик у камина? Этого не может быть, он забронирован на две недели». И тут Вертинский увидел вдалеке большую компанию людей, тетушек, дядюшек с очень богатыми украшениями, и от них идет этот человек белокурый, но уже в безукоризненном фраке. А тогда он был в свитере. Официант говорит Вертинскому: «Вы знаете, кто это? Принц Уэльский». И таких историй в жизни этого артиста очень много. Потом Вертинский попадает — я просто зачитывался этими историями! — он попадает в тюрьму в Бессарабии. За ним следили, так как его появление в этой стране, где было много русских, наделало шуму. Его принимали шикарно! Это вызвало подозрение: почему его так принимают, вероятно, он пропагандист, он за советскую власть... Ему запрещают выступать и до выяснения личности задерживают на несколько дней. Он сидит в кутузке и там знакомится с каким-то вором-международником «золотые руки». Позже в Кишиневе во время выступления Вертинского входит гость. Вертинский узнает его по красивым, лощеным рукам, когда тот закуривает. «Вацек, привет!» — «Саша, ты что здесь делаешь, поешь? Как ты тут вообще оказался?..» В общем, он накрывает поляну на 50 человек, угощает всех. Вертинский делится с ним планами, что хотел бы уехать в Германию, но нет денег. «Сколько тебе не хватает? Здесь 30 тысяч, хватит?» Хватило бы на десять таких поездок. Вертинский сказал: «Вацек, если когда-нибудь в какой-нибудь стране мира ты провалишься, попадешь в неловкую ситуацию и я буду в этой стране, дай мне знать. Я продам все свои костюмы, продам все ноты, займу, украду, но тебе помогу». Вот так они распрощались и больше не виделись.