Чтение
В сорок лет русский писатель из молодого превращается в многообещающего. Он делится творческими планами на творческих встречах с творческими людьми и издается в малотиражных, но очень толстых журналах. Возможно, становится членом какого-нибудь союза.
Коле Андрееву сорок, и это его первая публикация. Он был занят: работал в рекламе. Кстати, именно он позвал в Краснодар Илона Маска, и Маск приехал. Это интересный факт. Такие факты рассказывают, когда проза невероятна и слов по существу не подобрать.
Перед вами три рассказа, их главный герой – Рязань. Мне туда теперь страшно ехать. Боюсь увидеть совсем обычный город, а не волшебный лабиринт, возникший на руинах Петербурга Андрея Белого и Нью-Йорка Колума Маккэнна.
Рязань Андреева – это подъезды, пожирающие тинейджеров, и сталинские барельефы, на которых застыли по-балабановски прекраснодушные бандиты. Но прежде всего это концертный зал, где все поет. «И деревья, голые черные чудища, скрипят Крис-ти, Крис-ти. И ветер допевает: нааааа».
Я видел черновики этих рассказов. Коля Андреев выбрасывает в мусорную корзину больше, чем иные писатели сочиняют за целую жизнь.
Почему Коля, кстати? Ну, Саше Соколову это не мешает. Но если совсем честно, то чтобы отличаться от другого Николая Андреева, какого-то фантаста. В юности автор купил его книжку и многозначительно ходил с ней на пары.
Студенты будущего, если будущее наступит, пойдут на пары с книжкой уже этого Андреева, правильного.
Е. Бабушкин
Кристина ничего не расскажет
Бежала по скользкой дорожке, включила фронталку, хотела селфи в новом шарфе. Небо на экране полетело вниз. Пуховик мягкий, не больно. Лежала и смеялась. Тихо, только деревья, голые черные чудища, скрипели ее имя: Крис-ти, Кристи, и ветер допевал: нааааа.
– Держи, жива твоя мобила!
Темный, бородатый, появился из ниоткуда. Она, не вставая, взяла телефон.
– Не больно упала? Помочь?
Встала сама. Его рука осталась протянутой. Папа Вики. Первый подъезд. Точно.
– Все нормально?
Она махнула рукой и побежала. До семи вечера у входа в кафе обычно никого, надо успеть.
– Вежливость, девочка, никто не отменял! – крикнул ей в спину.
За своей дочкой следи.
Кафе открылось на углу Дзержинского и Ленинского Комсомола, в боку розовой четырехэтажки. Четыре недели назад Кристина не удержалась и выложила пост. Она смотрела в камеру своим фирменным грустным взглядом, с небольшим прищуром, наклонив голову. За спиной светились вывеска и окно с гирляндами. «Богатство надо заслужить. Дано не каждому», – написала она ниже. Дальше были лайки, хохочущий до слез комментарий от старшего брата Владика и два дня домашнего ареста от матери.
Биология, химия. Хочешь в мед – учи. Денег на репетиторов не было, на интернет были, но не всегда, так что Кристина сбегала от зиготы и валентности в свои тетрадочные дневники. У нормальных девочек была интересная жизнь, которую они показывали в сторис, а ей оставались не фото и видео, а слова. Подслушанные истории.
Первую она бережно хранила в тетрадке по краеведению. Сразу за Петром и Февронией Кристина в полумраке своего убежища большими буквами выткала скомканный любовный треугольник, о котором женщина по имени Маня рассказала женщине по имени Машка. Маня спала не ради того, чтобы спать, и не ради подарков этих, пусть они и приятные, но ради него, чтобы ему было хорошо, он просто золото же. Был, а потом оказалось, что жену бьет, дочь бьет, и до Мани достучался. Маня заявила, полиция домой пришла, а он жену с дочкой в курс не поставил, и несмотря на Великий пост выгнали его, а квартира и не его вовсе, а машина и не на него оформлена, а работал он замом, а главным был дядя жены, а и выгнали его, а он и приди и избей Маню за все это. Так и уехал, в наручниках, потому что правоохранительные органы работают у нас в Рязани, и тут вот недалеко отдел, ходила благодарить, да там и встретила, не то чтобы красивый, но жесткость такая есть в глазах, знаешь, в плен берет сразу, ничего не планировала, конечно, но само завертелось, и вот вопрос, чем кончится.
Расплатились и ушли.
Три недели назад: фотография, которая так и не стала постом. Маленькая дверка, покрашенная в один лимонный цвет со стеной. Какой бы текст к ней? «У всех кафе есть парадный вход. У моего кафе есть вход в чужие жизни». Тогда впервые Кристина поднялась по ступенькам на крыльцо под вывеской, открыла дверь и оказалась в небольшой парадной, по размеру с ее с Владиком комнату. Шагов десять, и зашла в кафе, задержав дыхание. Выдохнуть не успела, тут же подлетела официантка, начала «чо надо», продолжила «туалет для посетителей», закончила «ты хоть кроссовки помой». В парадной Кристина топнула, помахала руками, пнула по стене и обнаружила комнату для уборщиц. Дверь запиралась на маленький шпингалет, который впивался в пол. В темной узкой каморке стояли швабры, два ведра, вдоль стен шли трубы с краниками и счетчиками воды. А в дальнем конце тонкой полоской моргал свет. Кристина пробралась и посмотрела: щель вела прямиком в кафе, за тонкой перегородкой стоял столик для двоих.
Тут и сидели Маня и Маша, а потом и Варвара, которую тут же, за тарелкой солянки, бросил муж, и майор Прокопич, который избил цыган в отделении казацким кнутом, и бизнесмен, у которого отбирали его магазин автозапчастей, потому что какие-то слоновские продали его долг каким-то айрапетовским. Говорили Вари, Светы, вернулась Маня, а за ней Люси, Макары, Вадики, Эдуарды, нытики, сопелки, свиньи, рычащие, хохотуны, молчуны. Всем Кристина находила место в трех толстых тетрадках. Рассказы были круче инстаграма (соцсеть признана в РФ экстремистской и запрещена). Кристина даже перестала выкладывать новые посты. Только две недели назад решила поделиться в сторис инструкцией:
1. Учись слушать, и будешь вознаграждена.
2. Люби чужие истории, твори свою собственную.
3. Будь незаметной, чтобы быть везде.
4. Хочешь мира в семье – будь дома до десяти.
После десяти по местным новостям показали девочку из ее дома. Вика жила в первом подъезде, в последнее время они почти не общались, та начала краситься, примерять броские наряды, уезжать на переднем сиденье «бэх». Кристина решила, что летом Вике исполнилось сразу на три года больше, чем всем. Но под ее фотографией на экране стоял тот же возраст, оказывается, они все же ровесницы. Вика пропала два дня назад. Была одета... Черная блестящая юбка. «Дольче Габбана», договорила Кристина. Этой юбке все девочки двора завидовали. В таких юбках из кафе не выгоняли.
Пропавшая Вика стала кандалами. Сегодня чтобы после школы сидела дома! Сегодня вечером никуда! Открой дверь, и чтобы я тебя видела! Она, делая вид, что готовится к тесту по истории, перечитала последнюю тетрадь. Окунулась в жизнь, где, наверное, застряла Вика. Женатые богатые мужчины приглашали ее за границу, вот она и уехала, не сказав родителям. Вернется в новых блестящих юбках, на очень высоких каблуках. Или в отделе милиции рядом с кафе она встретила красивого майора со шрамом на лице, и он поспешил назвать ее Анжеликой. Почему она, почему Вика, почему? Широкоплечий, высокий, с отметиной от какогото боя с бандитами на правой щеке майор Кристине казался идеальным будущим мужем. Или идеальным первым мужчиной. В его сильных руках хотелось замереть до остановки сердца.
Мать отправили в командировку в Москву. Кристина в первый же вечер свободы выпорхнула из дома, кивнула деревьям, прислушалась к знакомому скрипу снега, вдохнула морозную гарь ленкомсомоловских дворов. Привычно остановилась в нескольких метрах от входа, никто из прохожих не собирался внутрь кафе, не приближался пьяной походкой. Она вошла, тщательно стряхнула снег с кроссовок, поднялась, глянула сквозь стекло на полумрак, в котором лениво шел к столику официант, кивнула сама себе, повернулась к стене, дернула незаметную дверь, скользнула, закрыла, выдохнула и сняла куртку.
Столик был уже занят, бурчали тихие голоса. Баритон – так называется этот голос? Или бас? Бубубу. Она приложила ухо к трещине в фанерной перегородке. Правой рукой сжала ручку, она умела писать в темноте, автоматом.
Вот и думай. Вот и хер. Она как тряпка, – это баритон или бас, Кристина еще не разобралась. Ему отвечал другой, повыше, который почти что ныл.
А что тут думать. А что ты начинаешь. Тряпка – так выброси. Тряпки что. Тряпки помыли, если они целые. И положили. Чтобы потом. А если тряпка совсем. То что. То все.
Водки попрошу еще.
А давай. Триста?
Ну. Человечек! Триста. Да, триста.
У тебя паспорт ее? Тот, что поднывал, вдруг стал говорить четче, будто разом протрезвел. Не выкинул?
Все у меня. И паспорт, и серьги, и юбка эта, б***, блестящая, повелся же, б***, на эту юбку. Паспорт открываю – а она его получила, б***, этим летом. Откуда ж я знал.
Да хватит, уймись, что ты. Не ты первый, как говорится. Прошли через многое. Все в смысле. И я, и ты. Ну ты давай. Надо решать.
Стукнули по столу рюмки. Кристина перестала записывать. Около труб, всегда теплых, ее трясло от холода.
Я ж на память, вот. Смотри.
Ты чо, совсем? Это что?
Сам же видишь. На память. Не смог. Оставил.
Так, в башке уже не укладывается. Ты ее в четвертном на хате оставил? Или в подвале?
На хате, которая на пятом. Помнишь, где дверь такая странная, как будто облевали. По подвалам в последнее время рыщут. Бомжа поймал недавно. Прикинь.
Так Прокопич замок вешал.
Малолетки срывают. То с клеем, то с бабой. Надоело это все, надоело, сил никаких уже, никаких. И ты понимаешь, я же открыл. Открыл ей, ну как это, себя, сердце, сердце открыл, понимаешь. Кто ж знал.
Кто ж знал. А что думаешь теперь?
Я хочу с ней еще побыть. День. Два. Не знаю. Зацепила она. Руки чо-то трясутся. Вот же.
Ты ладно, ладно. Ну чего ты нагоняешь? Никуда она не убежит, побудешь. Давай, допивай, пей, пей. Давай.
Рюмки звякнули, рюмки ударили по столу. Кристина почувствовала, что сердце не бьется, тронула грудь – где-то все же стучит.
Пойдем, пройдемся. Они засобирались.
Кристина сунула тетрадку в карман своего пуховика. Натянула шапку. «Четвертной» – дом номер двадцать пять. Пятиэтажная панелька в ста метрах отсюда. Зачем она об этом? Она же не пойдет? Что? Правда?
Она хотела выйти раньше этих двух, пока им счет будут нести, пока они расплатятся, оденутся, она уже исчезнет. Сердце наконец появилось и барабаном давало приказ: да-вай, да-вай. Кристина осторожно открыла изнутри дверь. Никого, отлично, она шагнула вперед, и коридор вдруг дернул ее обратно, оглянулась – зацепилась курткой за маленький кран на трубе, потянулась обратно, руки вдруг залетали, не желая слушаться, пуховик начал шуршать свое: хи-хи, хи-хи, сердце: ай-ай, ай-ай, нога вдруг поехала, она упала.
Над ней заныл голос.
Осторожней тут, алле! Пьяная, что ли? Баритон или бас тут же.
Я не понял, ты глянь. Это что вообще.
Темное тело переступило ее и исчезло в каморке. Через миг вернулось. Шепот. Не смогла разобрать.
Крюком подцепили шею, рванули вверх.
Раком поставить тебя? Раком? Ты говорить можешь? Ты на хера тут сидела?
Было легко молчать, потому что Кристина вдруг исчезла, превратилась в маленького мышонка, который спрятался где-то за ее глазами. На них пелена, расфокус, не понять ни внешности, ни особых примет – просто два силуэта напротив, темные, а вы поищите зимой в Рязани светлых.
Выволокли на улицу, оплели руками, зажали между собой, ведут. Она не дышала, не смотрела, только слушала. В ее голове оказалось два водоворота, сквозь которые внутрь засасывало все звуки улицы:
мрак-мрак-мрак-мрак – так их ноги наступали на снег, страш-но-страш-но – так изо рта слева вырывался перегар – так молчал справа.
Двор, фонарь, несуразная маковка снега на урне у подъезда. Скрип петли, бетон ступенек, шарк, дых, липко, немота. Квартира, дверь, звенят ключи. Они внутри.
Ее бережно опустили на пол. Темноту рассеивали один за другим дверные проемы.
Она лежала рядом с рулоном пленки, а еще на полу было много-много трещинок, как будто линолеум постоянно резали. Из какой-то двери послышался стон. Женский.
Пол скрипел под ногами, те двое словно не могли остановиться.
Знает, не знает, ты не видишь, она больная. Она ничего никому, зачем мы ее сюда вообще.
Ты успокоишься или нет. Ссышь теперь? Что ж ты раньше не зассал? Эту тоже на дозняк посадишь? Казанова. Синяя борода, б***. Я за тебя выгребать не буду. И больной – это ты. У нее то ли ДЦП, то ли что – ну переклиненная. Они при этом разговаривают, дебил. Она все расскажет. Рот есть – значит, расскажет.
Кристина улыбнулась.
Ты посмотри на ее тетрадь – б***, тут страниц сто такими каракулями, ни одной знакомой буквы. Так это, нормальные, они так не пишут. Больная. Отпусти ты ее.